схватиться с Неведомыми… Тогда слушай! Его душа ныне… – и на этом видение внезапно пресеклось.

Конан очнулся – где-то в темном углу сознания невинного младенца, которому еще предстояло стать им, Конаном…

А потом ночь вокруг него внезапно ожила.

Первыми заворчали и залаяли собаки, чуя неладное. Потом истошно замычала и заблеяла скотина в хлевах. Младенец-Конан продолжал сладко спать, однако настоящий Конан встревожился не на шутку. Глаза ребенка были плотно закрыты, киммериец ничего не видел – однако его внутреннему взору предстала поистине жуткая картина.

Он словно бы парил над кучкой хижин, где обитали его сородичи. Все оставалось на своих местах, однако повсюду, прямо из воздуха, возникали уродливые темные фигуры, жалкие подобия людей; Конану они показались смахивающими скорее на серых обезьян. Сама Ночь расступалась, давая им дорогу; не прошло и нескольких мгновений, как дом отца Конана оказался окружен со всех сторон.

Однако появившиеся из Тьмы ночные призраки служили лишь почетным караулом для той, чье появление они предвосхищали. Прямо посреди деревенской улицы возникла соткавшаяся из мрака арка – и через нее торжественно прошествовала серая, скрюченная, опирающаяся на клюку фигура Старухи.

Гуаньлинь выдала его… Киммерийца затопила волна горячего презрения, оттеснившая куда-то вглубь все остальные чувства, включая и страх. О, женщины! Даже будучи Богинями, они все равно остаются женщинами и готовы на все, лишь бы избавиться от постылого ухажера…

Киммериец приготовился. Для него шаги Старухи гремели так, словно мимо маршировал целый закованный в железо легион. Младенец по-прежнему сладко спал – однако Конан-старший ясно видел внутренности их дома, видел, как прямо подле колыбели из ничего возникла Старуха. Горящие глаза вперились в лежащего младенца, впалый рот задвигался, и сознания Конана достигли исполненные злобы слова:

– Наконец-то я добралась до тебя! Ты, вор, пытался украсть то, что принадлежало мне – и никому иному; и, клянусь Вечной Ночью, ты дорого заплатишь мне за это!

Киммериец промолчал. Мысленно он уже простился с белым светом; что ж, никто не минет смертного часа – так уж лучше так, чем кружиться в бесконечно повторяющейся карусели одних и тех же дней…

Старуха нелепо-патетическим жестом воздела руки, высоко подняв свою клюку; по серому посоху медленно заструился мерцающий поток бледновато-синих искр. А затем клюка наклонилась… и настоящий, старый Конан беззвучно закричал от пронзившей всего его странной тянувшей боли – как будто его разрывали на части.

– Твое настоящее тело у меня, голубок, – злорадно приговаривала Старуха, совершая какие-то пассы своим посохом. – Оно у меня, и я верну тебя в него… а потом мы славно позабавимся…

Терпеть эту боль было невозможно; однако Конан оказался лишен даже возможности уйти в спасительное забытье. Он ощутил, как безжалостные, грубые когти тянут его куда-то вверх, прочь из служившего ему тюрьмой тела; однако тела собственного он по-прежнему не видел. Вокруг расползлись непроницаемые облака серой мглы, и от этого становилось еще страшнее. Конан по-прежнему не мог пошевелить ни рукой, ни ногой; могучая, крылатая Сила несла его куда-то сквозь неведомые бездны, сквозь пространства, где не было ни верха, ни низа. Царила мертвая тишина – и всеобщая недвижность.

Полет сквозь миры длился довольно долго, а потом облака серого тумана внезапно разошлись, в глаза брызнул безжалостный, слепящий свет с раскаленного неба. Конан инстинктивно зажмурился – и все его существо взорвалось приступом безумной радости: веки подчинились ему.

Он лежал на сухой обнаженной земле, в той же одежде, что была на нем, когда Неведомые нанесли свой удар в Тронном Зале Тарантии. Рука киммерийца стиснула рукоять меча; преодолевая боль и ломоту, он заставил себя подняться.

Это был знакомый мир Старухи-Смерти. Кругом, насколько хватало глаз, расстилалась унылая, безжизненная равнина; над головой нависал полыхающий яростным светом полог небес.

А на ближнем холме киммериец заметил торжествующе подбоченившуюся уродливую фигуру, опирающуюся на кривую и толстую клюку.

– Наконец-то ты мой! – раздался торжествующий хохот, более похожий на карканье старой вороны.

– Придется немного погодить, – вдруг твердо произнес густой тяжелый бас, донесшийся из-за спины Конана.

Киммериец стремительно обернулся – там стоял высоченный чернобородый и черноволосый мужчина, ростом почти на две головы выше самого Конана – настоящий великан, – сжимавший в правой руке иззубренную старую секиру на почерневшей, отполированной до блеска державшими ее ладонями рукояти. Появившийся был почти обнажен; лишь чресла его были обмотаны черной же набедренной повязкой. На мощном, исполненном скрытой силой лице выделялись удивительные ярко-синие глаза того же редкостного цвета, что и у самого Конана.

– А ты что здесь делаешь, ничтожный раб Великих Сил? – взвизгнула Старуха, с угрозой вздымая свой посох. – Хочешь присоединиться к своему верному псу? Давай, у меня подбирается славная коллекция Богов и их подручных.

– Ты ошиблась, Смерть, – пробасил пришелец. – Ты все рассчитала правильно, забыв лишь об одной мелочи. Душу Конана тебе отдала та, что зовется Любовью. И потому ты пока еще властна над Конаном не до конца. Он еще жив! Ты, сама того не желая, разбила сотворенную для него Неведомыми темницу – однако он еще не твой. Тебе еще предстоит отнять у него жизнь!

– Ну, за этим дело не станет, – огрызнулась Старуха, однако уже без прежней наглой уверенности.

– Вперед, сын мой, – негромко сказал великан, обращаясь к Конану. – Я, Кром, Отец Киммерии, благословляю тебя на этот последний бой. Расположение Светлых Сил да пребудет с тобой; иди и помни, что на одно колено перед Старухой упал даже сам Великий Тор.

Несколько мгновений Конан и Кром смотрели в глаза друг другу… а потом киммериец повернулся и, обнажив меч, двинулся к вершине холма, на которой, словно изваяние, застыла серая фигура Смерти.

Конан шел, чувствуя за своей спиной всю Аквилонию, весь яростный и кровавый мир, в котором он прожил шестьдесят долгих лет, полных борьбы, приключений и побед. Точнее, он победил только один раз – когда сумел захватить аквилонский престол; до этого почти все его предприятия оканчивались поражениями – в лучшем случае ему удавалось спасти собственную жизнь, но не добыть богатство. Кто-то очень ловкий в последний момент выхватывал добычу у него из-под самого носа – словно специально старался, чтобы он, Конан-киммериец, подольше бы оставался нищим наемным солдатом в хайборийских королевствах…

Странные мысли и странные догадки словно сами собой возникали в сознании Конана; ему казалось, что он слышит нежный голос Гуаньлинь.

Старуха скривилась в торжествующей усмешке; ее посох поднялся, словно копье, конец его был нацелен в грудь киммерийцу.

«Освободись! – голос Гуаньлинь. – Освободись от всего! Одержи верх над самим собой!»

Сперва эти слова показались Конану полной бессмыслицей;