Я лежал навзничь, а два пеших скота скачками неслись по берегу. Они столкнулись друг с другом и упали, а всадник с бизоньим шлемом соскользнул с седла, перепрыгнул через обоих, и вскинул томагавк. Левая его рука схватила меня за горло, ужасное размалеванное лицо склонилось совсем близко. «Хун!» – вскричал он. Его топор обрушился вниз. И вонзился в землю рядом с моим ухом. Обдав меня зловонным дыханием, индеец прорычал:

– Лежи смирно! Лежи! Не шевелись, что бы ни случилось!

Он снова вскинул томагавк и опять воткнул его в землю на волос от моей головы. Левой рукой воин, должно быть, залез во внутренности убитого солдата, поскольку уделал все мое лицо кровью, после чего извлек нож. Лезвие сверкнуло у меня перед глазами, макушка полыхнула обжигающей болью, но я был настолько подавлен пережитым ужасом, что не мог даже закричать. Индеец вскочил, дико вопя:

– Еще один! Кай-и-и! Эй, лакота, ищите себе других!

Валяясь, словно труп, ослепленный болью, я ничего не видел, только слышал. Краснокожие отчаянно препирались друг с другом. Кровь заливала мне глаза, скальп горел огнем. О, я прекрасно понимал, что со мной сотворили. Но почему он не прикончил меня?

– Просто лежи. Я граблю твое тело, – прорычал голос у моего уха.

Руки зашарили по карманам, разодрали смокинг, задрали сорочку прямо на перепачканное кровью лицо – да такое белье теперь ни одна прачечная не примет. Кто это, черт побери, такой? Крик страха и боли так и рвался наружу, но у меня хватило ума сдержаться.

– Не дергайся, – прошептал голос. – Скальпирование не смертельно, причем это только клочок. Есть другие раны? Если нет, и ты понимаешь, о чем я говорю, пошевели мизинцем правой руки… Отлично. А теперь замри – в десяти шагах шесть человек, и я вроде как ругаюсь вслух. Но если ты подашь признаки жизни, они заинтересуются. Лежи смирно… смирно…

Я лежал. Боже, как смирно я лежал, не взирая на горящую голову, он же тем временем обшарил мои карманы и закричал вдруг:

– Убирайся прочь, ворюга-миннеконжу! Этот – мой!

– Это не конный солдат! – заявляет другой голос. – Что это за блестящую штуку ты у него взял?

– Кое-что слишком хорошее для тебя, дурень! – рычит «мой». – Это «тик-так» белого человека. Посмотри на маленькую щепку, которая бегает по кругу. А, ты можешь забрать эту штуку, если хочешь. Только доллары – мои!

– Эта живая штуковина, тик-так! – вопит другой индеец. – Смотри, она движется! Хинтэ! Хийя, и что мне с ней делать? Отдавай-ка мне доллары – слышишь, брюле, давай!

Послышался звон монет, кто-то ушел. Сквозь волны боли и страха, заполняющие разум, я слышал несмолкаемый хор стонов, криков, воплей, из которого выбивался жуткий вой агонии – какой-то бедолага не желал мирно расстаться с жизнью. Иногда звучали выстрелы, голоса пели что-то, вокруг моей головы роились мухи. Я был весь перепачкан грязью и кровью, солнце пекло нещадно, но я лежал не шевелясь.

– Он ушел, – пробормотал мой невидимый спаситель. – Отказался от твоих часов. Да лежи ты тихо, болван!

Последняя ремарка была вызвана тем, что я механически вздрогнул, осознав: с миннеконжу он говорил на языке сиу, но ко мне-то обращался на английском! Причем на правильном, с легким американским акцентом. Вот опять:

– Продолжай лежать! Я усядусь на берегу рядом с тобой и буду петь победную песнь. В честь полного уничтожения конных солдат – ясно? Отлично… Поблизости никого нет, но до темноты еще часа четыре, похоже. Тогда мы сможем уйти. Сумеешь притворяться падалью столько времени? Шевельни пальцем, если да… Отлично, то, что нужно. Тогда лежи.

Удивляться я уже не мог, да и не хотел. Я был жив, рядом находился друг, кто бы он ни был. Что до остального, то я не вполне осознал ужас того, что произошло: половина кавалерийского полка регулярной армии США была уничтожена, перерезана за какие-нибудь четверть часа.[267] Кастер убит. Убиты все. Кроме меня.

– Только не спи, – произнес голос. – И бредить тоже не надо, не то пну. Вот, слушай лучше.

И он затянул песню на лакота, о том, как убил сегодня шестерых конных солдат, в том числе вождя-вашечуску с часами с Бонд-стрит, которые еще идут и показывают десять минут шестого. Беда у них с воображением, честное слово. Потом индеец стал петь про то, какой он великий воин и сколько раз посчитал «ку», а я лежал, заживо пожираемый мухами. Неприятно, но бывало и хуже.

Вопреки запрету, я задремал или, скорее всего, лишился сознания, поскольку вдруг ощутил холод и руку, которая, обхватив меня за плечи, помогала привстать. На лицо мне плеснули водой и протерли тряпкой, счищая корку запекшейся крови. Край котелка поднесли к губам, и голос с американским акцентом прошептал:

– Потихоньку… по глоточку. Хорошо. Теперь полежите, покуда я приведу вас в порядок.

Я допил холодную как лед воду и кое-как приподнял налитые свинцом веки. Стояли сумерки, на небе начинали высыпать звезды, дул холодный ветер. Надо мной склонялся парень в бизоньем шлеме, и его наводящая жуть физиономия не сделалась приятнее, расплывшись, в ответ на мой хриплый вопрос о том, с кем имею честь, в широкой ухмылке.

– Я, скажем, так похититель мертвых. Можете идти? Прекрасно. Я помогу вам, но потом нужно будет усидеть на коне. Для начала давайте придадим вам вид члена команды победителей.

Он стянул с меня одежду и кое-как впихнул в замшевую рубаху и леггины. Голова моя горела, и когда индеец нахлобучил на нее бизоний головной убор, легче не стало. В тусклом свете я видел длинные волосы, ниспадающие на плечи моего спасителя, и лицо, густо покрытое краской. Американец или метис – под таким слоем штукатурки не разберешь.

– Теперь слушайте в оба, – говорит. – Повсюду еще бродят воины и скво, подбирают убитых.

И верно, покой вечера нарушали заунывные голоса, поющие песню смерти. На фоне сумеречного неба виднелись двигающиеся туда-сюда фигуры, огоньки факелов мерцали по всему склону.