– Ну, – говорю я, осторожно протягивая правую руку. – Здравствуй… сынок!

Я не знал и того, как он отреагирует. Фрэнк взял мою руку, крепко сжал на миг, но блеск в его глазах мог означать все, что угодно: изумление, радость, гнев, даже ненависть. Впрочем, подозреваю, что он в тот миг просто развлекался. Юный ублюдок – употребляю слово как в прямом, так и в переносном смысле – держал меня за глотку. Разыгрывая из себя благородного дикаря, он издевался над стариком, с наслаждением наблюдая, как я корчусь на вертеле страха и недоумения, и приберег настоящий сюрприз на самый конец. О, парень оказался не промах. И хороший актер при этом, наделенный всеми необходимыми качествами: умел подготовить театральный эффект, обладал даром лицедейства, испытывал наслаждение, прищемив жертве хвост и доведя ее до белого каления. У вас глаза бы на лоб полезли, послушай вы, как он толкует про вещи, которых молодые люди вроде бы должны стесняться. О да, это был сын старика Флэши как пить дать. Даже не сбагри я его мамочку вниз по реке, встреча отца с сыном вряд ли была бы теплой. Наша порода не склонна к сильным чувствам.

Но это не отрицает факта, что нам было интересно, и, покончив, так сказать, с формальностями, мы перешли к обмену сведениями. По преимуществу, с его стороны. В нем кипело желание высказаться, и, понимая, что это заставит меня ерзать как на горячей сковородке, Фрэнк, будучи Флэшменом, не мог пропустить такой потехи. Отдавая себе отчет, что по-прежнему нахожусь в смертельной опасности, я весь превратился во внимание. Думаю, если бы весь Седьмой кавалерийский пошел в атаку на нашу пещеру, я бы даже ухом не повел.

История была любопытная, хотя не единственная в своем роде – целая куча народу на старом Диком Западе выросла вот так, как он: наполовину белыми, наполовину индейцами. Насколько ему помнилось, до пяти лет он считался плоть от плоти сиу, а потом, когда Клеония вернулась к занятию проституцией в Санта-Фе и Альбукерке, за ним стала присматривать Сьюзи Уиллинк – недурно для начала, осмелюсь заметить. Но мальчик скучал по прежней жизни и доканючил до того, что его отпустили назад, к Сломанной Луне. Приемный отец умер, когда Фрэнку исполнилось десять. Тогда Клеония отдала его в школу в Эль-Пасо, а в тринадцать отправила на Восток, поскольку в Денвере дела у нее шли в гору и она могла позволить себе дать сыну лучшее образование. Паренек оказался необычайно смышленым и поступил в Гарвард, где выказал большие способности к языкам – последнее меня совсем не удивило, – а потом – к ярости Клеонии – подхватился и сбежал обратно в племя, где и провел три долгих года.

Все это он излагал весьма сдержанно, сидя, облокотившись на стол, скрестив на раскрашенной груди руки, а одну ногу элегантно закинув на другую. Эта поза мне тоже была слишком хорошо знакома. Он с детства знал, кто его отец и чем зарабатывает на хлеб мать. Ему было наплевать. Похоже, в нем гнездилось на удивление мало любви к родительнице, хотя та лишь чудом сумела сохранить ему жизнь во младенчестве, в деревне навахо. Да и в последующие годы, как я отметил, проявляла такую заботу.

– И ты, образованный человек, прожил три последних года среди сиу? – с недоверием спрашиваю я. Мне все еще было трудно осознать: неужели воин лакота, скакавший в бой на Литтл-Бигхорне и юный студент, обедавший, надо полагать, в «Ойстер-хаузе» и попивавший чай на Луисбург-сквер, одно лицо?

– Не все время, – беззаботно отвечает он. – Мне, думаю, это уже надоело. Здесь я ощущаю себя дома, как нигде в другом месте, но… Во мне, знаешь ли, уживаются два человека. – (прямо в тон моим мыслям.) – Кстати, в агентство я приехал только в начале прошлого года – из любопытства, наверное. Это произошло всего за несколько месяцев до нашей встречи в Чикаго. Будучи из брюле, я примкнул к Пятнистому Хвосту – ему я представлялся настоящим сиу, и он не догадывался даже, что я говорю по-английски. Я счел за благо держать раздвоенность своей личности в секрете – только мать и ты видели оба моих обличья. Пятнистый Хвост приблизил меня, и было довольно весело скататься с ним в Вашингтон. – Фрэнк ухмыльнулся. – Разве не так? Однако мачеха моя – настоящая красавица, а? Впрочем, вряд ли стоит называть ее мачехой. Они с Пятнистым Хвостом здорово поладили, насколько могу судить.

Я не поддался на провокацию и поинтересовался, как получилось, что он, живя в агентстве, оказался среди «враждебных».

Фрэнк усмехнулся, как кот при виде клетки с птицами.

– Ах вот ты о чем! Жить в агентстве скучно, и после того, как ваша делегация поставила крест на переговорах в Кемп-Робинсон, я улизнул в обличье Фрэнка Груара в форт Феттерман и нанялся к Круку скаутом[271]. Был с ним до последних дней – вел в прошлом месяце разведку на Роузбаде. Ну и заваруха там была, знаешь ли, – он хохотнул, и было как-то не по себе наблюдать, как это жестокое красивое лицо с индейскими косами изменяется в жесте, присущем исключительно белому человеку.

– Выгода состояла в том, – продолжает Фрэнк, – что я мог находиться на любой из сторон по своему выбору. Состоя при Круке, я не мог должным образом приветствовать тебя с приездом на Литтл-Бигхорн. Как только мне удалось улизнуть под предлогом продолжительной разведки, я снова превратился в Стоящего Медведя и поспел как раз к потехе на Жирных Травах. И к счастью для тебя, не так ли?

Нет, ни один человек в здравом уме не поверил бы в эту историю. Кроме того, кому доводилось изображать датского принца, пуштунского бадмаша, торговца рабами в Дагомее, апачского воина и генерал-сержанта армии Мадагаскара – и это еще не все превратности его богатой карьеры. Поэтому я поверил и вам советую, поскольку, если недостаточно моего слова, существуют ставшие уже достоянием общественности сведения о Фрэнке Флэшмене, он же Фрэнк Груар, он же Стоящий Медведь, он же Тот, Кто Хватает, он же Загребущий.

– Впрочем, у меня создалось впечатление, что парни Крука начали подозревать меня, – хладнокровно заявляет он. – С сиу все в порядке – они знают, что я служу скаутом в армии, и почитают это за славную проделку. Полагаю, это вполне объясняет, на чьей стороне я в самом деле стою.

Такой поворот снова подвел нас к теме, которую я считал первостепенной, хотя и не прерывал его примечательный рассказ. Пока Фрэнк наклонялся, чтобы подбросить в очаг новые поленья, я спрашиваю:

– Коли так поворачивается, то как ты намерен поступать дальше?

Он опустился на корточки, раздувая угли, потом поднял взгляд и невинно улыбнулся мне.

– Я не собираюсь покончить с тобой, папа. Если, конечно, ты это имеешь в виду.

– А, рад слышать. Но мне кажется, все что… ну, все это дело…

– Это была затея матери, не моя. Когда я рассказал, что видел тебя в Чикаго, она… – Фрэнк замялся. – Мне показалось даже, что она немного чокнулась. Я знал, что самая заветная ее мечта – в один прекрасный день дать мне возможность отплатить тебе за все, что ты с ней сотворил. Мне иногда кажется, что только для этого я ей и нужен. Короче, когда я встретился с ней, она вела себя как сумасшедшая. Мать – вообще женщина суровая, но такой ярости и ненависти я не видел еще ни разу – а мне ведь полжизни довелось прожить среди сиу. – Он с интересом посмотрел на меня. – А какая она была… когда ты впервые ее узнал?