“Конечно-конечно, — ответил, по словам Чубайса, Гусинский. — Я прекрасно это понимаю”{448}.

На самом деле Гусинский и Березовский не понимали. Они слышали то, что сказал Чубайс, но не приняли его слова всерьез. Они были уверены, что правила игры нельзя поменять одним взмахом руки. Они думали, что это всего лишь риторика, как лозунги Немцова о “бандитском капитализме”. Действительно ли Чубайс менял правила игры или всего лишь искал новое название для старой игры? Намеком на то, что все осталось по-прежнему, послужило назначение Гусинского советником по организации продажи телефонной компании. В прошлом эта роль отводилась для заранее выбранного победителя. Гусинский и Березовский просто предположили, что олигархи продолжат делить страну между собой, а Чубайс окажется в роли прислуги.

Впереди всех их ждала катастрофа. Хотя магнаты сказали Немцову, что им надоели мелкие грязные войны российского капитализма, они погрузились в самую ожесточенную междоусобицу десятилетия.

Весной 1997 года рынок капитала переживал настоящий бум. Россия открыла себя для внешнего мира, и поток инвестиций в виде акций и облигаций захлестнул зарождавшиеся биржи. Инвесторы целыми самолетами прилетали в Москву, совершали экскурсию по Красной площади, посещали Большой театр и Кремль, покупали российские акции и долги на миллиарды долларов. Инвестиционный менеджер из Техаса, Дана Ф. Мак-Гиннис, помнит атмосферу этих первых поездок, в результате которых он вложил в Россию более 200 миллионов долларов. “Возлагались огромные надежды на то, что будет положен конец гонке вооружений и около 250 миллионов человек вернутся в лоно капитализма, — рассказывал Мак-Гиннис моему коллеге Стивену Мафсону. — Повсюду царила деловая активность. Страна развивалась прямо на глазах. Мы чувствовали это”{449}. К 1997 году переизбрание Ельцина, казалось, устранило все преграды. Россию захлестнула волна спекулятивных портфельных инвестиций. Иностранцы, ни разу не побывавшие на нефтеперерабатывающих заводах или других предприятиях, в которые они инвестировали деньги, и не знавшие, кто управляет ими, выкладывали за акции и облигации миллиарды долларов. Иностранные портфельные инвестиции (покупка акций и облигаций) выросли с 8,9 миллиарда долларов в 1996 году до невероятной суммы — 45,6 миллиарда долларов в 1997 году, что составило 10 процентов российской экономики{450}. Уильям Броудер, приехавший в Россию в начале приватизации и наткнувшийся в Мурманске на выгодное предложение о продаже морских судов, а также на ряд недооцененных компаний, позже основал собственный фонд “Эрмитаж”, ставший в 1997 году одним из лучших фондов в России; “Эрмитаж” управлял акциями российских предприятий на колоссальную сумму —1,2 миллиарда долларов. Предприимчивый Броудер, которому в то время исполнилось тридцать три года, был одним из многих, кто воспользовался бумом для достижения новых высот.

Привлекательность акций заключалась в их дешевизне. Менеджер одного из московских фондов объяснил мне это следующим образом: акции российской электрической монополии продавались из расчета два цента за киловатт, акции бразильской электрической компании стоили пятьдесят центов, а в Соединенных Штатах — пять долларов. Цена два цента за киловатт представлялась очень низкой, особенно если предположить, что в последующие годы Россия будет стабильно развиваться. “Перспектива казалась совершенно безоблачной”, — вспоминал Джеймс Фенкнер, аналитик инвестиционной компании “Тройка-Дналог” — одной из крупнейших в Москве, — закаленный и хорошо осведомленный ветеран безумного бума 1997 года. “Ближе к концу все были готовы покупать что угодно, — рассказывал он. — Достаточно было произнести любое русское слово и добавить к нему слово “акция”, как тут же находились покупатели”{451}. Индекс Российской торговой системы, внебиржевого электронного фондового рынка, постоянно рос в течение нескольких месяцев. В 1997 году она была признана лучшим развивающимся рынком в мире. Московские брокерские фирмы открыли новые просторные торговые залы с мерцающими экранами компьютеров, с энергичными биржевыми маклерами, говорящими по нескольким телефонам одновременно, а такие термины, как “голубые фишки” и “акции второго порядка”, заставляли забывать о скрытых проблемах. Все это создавало современную западную ауру, скрывавшую ожесточенную конкуренцию.

Широкое распространение получили грязные сделки с ценными бумагами; действия, за которые на Западе брокера посадили бы в тюрьму, в России никем не пресекались. Инсайдерские торговые операции были обычным явлением, как и “бег впереди”, когда местный брокер использует повышение стоимости акций, вызванное большим заказом его собственного клиента, или “вздувание цены”, то есть попытка повысить курс акций путем опубликования впечатляющих, но, как правило, вводящих в заблуждение отчетов о проведенных исследованиях. Брокеры часто заключали сделки, используя собственные средства, одновременно с приобретением таких же акций для клиентов. Возникал конфликт интересов, о котором инвесторам не было известно{452}. В России существовали рынки, но не было господства права и деловой культуры зрелой рыночной экономики, исключавшей обман и воровство. Дмитрий Васильев, занимавший в то время должность руководителя Федеральной комиссии по рынку ценных бумаг, сказал мне, что потратил большую часть 1997 года, пытаясь принять правила, способные навести порядок на неуправляемом рынке. Это была почти невыполнимая миссия. Российские компании привлекали дешевизной, и в то лето деловая активность достигла такого накала, что Москва напоминала город времен “золотой лихорадки”. Напрашивался вывод, что Россия впервые выбралась из постсоветского экономического болота. “Если это — не успех, тогда что такое успех?” — спрашивал Леонид Гозман, политический советник Чубайса. Каждая сделка с акциями, каждое предложение кредита имели свою историю. Я получил представление об этом, когда Александр Смоленский вышел на арену международных финансов.

Смоленский прошел большой путь с тех пор, когда работал наборщиком. Его банк “СБС-Агро” стал одним из крупнейших коммерческих банков в России, активы которого составляли 5,2 миллиарда долларов, а численность сотрудников — сорок три тысячи человек. Коллекция произведений искусства, принадлежавшая банку, считалась лучшей в стране. Его пластиковыми кредитными карточками пользовались члены парламента, а его банкоматы были установлены в Кремле. Конференц-зал банка был украшен портретами, написанными русскими и немецкими художниками XIX века, и скульптурными изображениями слонов, которые он коллекционировал. Смоленский сохранил практицизм и житейскую мудрость, но теперь он был на вершине российского бизнеса. Ему больше не нужно было привозить в своем чемодане несколько лишних костюмов для вице-президентов. Они могли купить их сами{453}.

В июле 1997 года агентство “Стандард энд Пурз” опубликовало первые рейтинги четырех российских коммерческих банков, включая “СБС-Агро” Смоленского, который вскоре первым вышел на мировой рынок капитала{454}. Смоленский выпустил в обращение еврооблигации на сумму 250 миллионов долларов. Их доходность составляла 10,25 процента, на 4,25 процента больше, чем у казначейских облигаций США{455}. Вице-президент банка “Дж. П. Морган” Ксавье Джордан рассказывал мне потом, как продвигал облигации Смоленского инвесторам. Русские хранят под матрасами огромные сбережения, составляющие, возможно, 30—40 процентов всей экономики, говорил он. Они не доверяют банкам, в которых хранится лишь крошечная часть сбережений страны. Смоленский строит банковскую империю для обслуживания мелких вкладчиков, которой люди могли бы доверять. “Если вы считаете, что России удастся присоединиться к остальному миру, — добавлял он, — Смоленский привлечет сбережения, хранящиеся под матрасами. Это равносильно разрешению на печатание денег”{456}. На удивление простая история: Смоленский, бывший водитель самосвала, создает в России эквивалент “Бэнк оф Америка”. Представьте себе: Смоленский, у которого “риск” был чуть больше, чем у ценных бумаг, выпущенных казначейством США, смог вынуть пачки долларовых купюр из-под матрасов! Эта история продолжалась около года.