И я, кажется, кричу вместе с ней, пытаясь выкрутиться из крепких рук, что не позволяют мне бежать к Тоське. Не понимаю, почему никто ничего не предпринимает. Сотни охранников не могут потушить одно внезапно загоревшееся платье? Что происходит?

Я вижу, как безопасники бегут к пылающей парочке, но в двух шагах от них останавливаются, словно наткнувшись на невидимую стену.

Стена и есть.

– Купол, – рыдаю я, цепляясь за Арсения. – Она включила защитный купол!

Какая ирония судьбы. Приспособление, призванное защитить цесаревну от покушения, станет причиной её смерти.

– Не смотри! Не смотри! – пытаясь перекричать толпу, требует Северов, хочет закрыть своей широкой ладонью мне глаза, но я яростно отталкиваю его руку, содрогаясь от уже несдерживаемых рыданий.

Вижу, как тело Тоськи обмякает, как в последний раз закрываются ее глаза, как бессердечная сука, называющая себя врачом, срывает со своей руки какой-то браслет, одновременно с этим дезактивируя защитный купол. То, что она его дезактивировала, я понимаю, когда вижу, как безопасники неуклюже заваливаются внутрь недоступного прежде периметра, и всё ещё слабо надеюсь, что Тоська жива, что её можно будет спасти… Но и эта надежда умерла очень быстро, скончавшись во взметнувшемся к небу столбе яростного пламени.

По-моему, примерно в этот момент я начала терять связь с реальностью. Почувствовала, как отяжелели руки, повиснув плетьми вдоль тела, а голова стала такой неподъёмной, что я уронила её на плечо Арсения.

– Оля! – он подхватил меня на руки и прыгнул к золотым рыбкам, надеясь, что вода в бассейне защитит нас от ревущего на площади пламени. Краем глаза я заметила, как горит одежда на девушке, ещё несколько минут назад смеявшейся над невезучим репортёром, увидела репортёра, он лежал тут же, сжимая в мёртвой руке штатив своего аппарата, только вместо головы у него было кровавое месиво. Глубоко вздохнула и закашлялась, потому что от запаха горелого мяса воздух стал густым.

В глазах потемнело. Одной рукой я опёрлась о плечо Севера, второй облокотилась на обнажённое колено русалки и склонилась к самой воде, широко разевая рот. А потом меня всё-таки вырвало. Золотые рыбки бросились суетливо лакомиться содержимым моего желудка, и я завыла, не замечая утешительного бормотания Арсения.

Подняла голову к небу и сквозь хлопья чёрного дыма – не думать, не думать, что и кто там горит! – снова наткнулась взглядом на голограмму, чтобы успеть заметить отлетающую от площади платформу, на которой, обеими руками вцепившись в волосы, одиноко стоял грозный правитель Яхона, и по лицу его текли злые слёзы.

«Наверное, он всё-таки любил её, – подумала я. – И где Евангелина?»

А затем стала заваливаться на бок, с каким-то ленивым удивлением успев различить в толпе истошный женский крик:

– Держи её!

И это было последнее, что я выхватила из угасающий реальности, провалившись в такое знакомое и тёплое ничто. Спокойное. Пустое.

Наверное, это очень эгоистично с моей стороны, но позже, когда мне рассказывали о том, что происходило на площади после того, как я потеряла сознание, я радовалась.

Радовалась, что мне не пришлось видеть, как сообщники убившей мою сестру женщины, разместившись на крышах зданий, отстреливают тех, кто пытается выскочить из гигантского костра, в который превратилась площадь. Тогда ещё никто не знал, что это за люди, и Северов подозревал в них представителей службы безопасности.

Я радовалась, что мне не пришлось ни секунды своей жизни прожить с мыслью, что Цезарь имеет к развернувшейся на площади Влюблённых трагедии хоть какое-то отношение. Когда я пришла в себя, правда была уже известна, а выжившие заговорщики арестованы. Это были члены опозиции, старая аристократия, недовольные тем, что Цезарь пришёл к власти и как именно он правит страной. Что же касается Елизаветы Михайловны, тут Зверь был прав. Он действительно её где-то видел. Она была женой того самого врача, который помогал мне прийти в себя после моего странного анабиоза. Дмитрия Николаевича. Той самой, которая тогда была беременна, той самой, которой пришлось пережить смерть мужа после того, как безопасникам стало известно, что это именно от него Северов получил информацию о том, где меня искать. Той самой, которая винила цесаревну во всех своих бедах. Той самой, которая, сжигая себя на площади, была уверена, что убила меня.

Наверное, она действительно убила часть меня. Потому что я, слушая рассказ Зверя о том, как прячась за вентиляционной трубой, он отстреливал снайперов на соседних крышах, я не сочувствовала ему, а радовалась тому, что ничего этого не видела. Радовалась, что не слышала, как хрустели под ботинками Севера человеческие кости, когда он нёс меня к спешно вернувшемуся из разведки фобу. Не слышала, как кричали умирающие люди, не видела, как рыдающая Берёза пристрелила корчившегося в агонии мальчишку.

Я радовалась, что, провалившись в обморок, оказавшийся глубоким анабиозом, я не стала свидетельницей того, как Арсений, поймав одного из снайперов, тяжело раненого, но ещё живого, щедро поливает его авиационным топливым. Не видела, как тот молит о пощаде, не слышала, с каким звуком ломается его челюсть, познакомившись с кулаком Северова. Как рычит мой парень, с яростью глядя в залитое кровью лицо:

– Зачем? Что она вам сделала? Чем провинились перед вами люди на площади?

– Пусть Цезарь знает, что мы настроены серьёзно, что он на очереди, – ответил снайпер и заплакал, когда Арсений, отвернувшись, прошептал:

– Вы не люди. Вы проклятые ублюдочные твари!

Я радовалась, что не видела, как Соратник разрядил в заговорщика пистолет. Я была счастлива, что мне не пришлось слышать злое Берёзино:

– Напрасно. Надо было его всё-таки сжечь.

Во время всех этих событий я пребывала в пустоте. И возвращаться оттуда, совершенно точно, не планировала. Зачем?

Там, где я оказалась, было спокойно, тихо и пахло липой и скошенной травой. Яркое солнце заставляло весело жмуриться, а тело плавилось от спокойной неги. Но главное, я совершенно ни о чём не думала, ничего не помнила и просто забыла о тревогах.

Не знаю, сколько времени я там пролежала, закинув руки за голову и вслушиваясь в ненавязчивое жужжание редких пчёл – это прекрасное место было вне времени, вне боли, вне предательства, вне жестокости реального мира.

– Оля…

…Вне жизни. Отмахнулась от тихого шёпота ветра и распахнула глаза навстречу закатному небу.

Хорошо.

Ещё целую вечность я рассматривала розовые облака, пока и они не начали нашёптывать:

– Оля. Оля. Оля…

С чувством какой-то непонятной досады села, оглядываясь по сторонам.

До самого горизонта раскинулось маковое поле. Красные лепестки неспешно шевелились, дышали и двигались, словно море алой крови. И пахло почему-то тоже морем, жарким песком, хвоей и совсем чуть-чуть йодом. Я дышала и не могла надышаться, хотелось ложкой есть этот вкусный воздух. Красная волна ласково лизнула мои колени, и я пошла вперёд, к горизонту.