по воздуху ладонью. — Теперь по нашему и немецкому закону Павлов — походный атаман всех казачьих войск. Его не признали только два отладчика — Белый и Духопельников. Знаете их? — с ехидцей выкрикнул говорун, делая паузу. — По шуму понятно! Первый сейчас со своим отрядом под Ровно, а второй в Варшаве формирует бригаду полевой полиции. До нас с вами им дела нет! Хорошо устроились... Братья казаки! Перед вами выступит боевой товарищ походного атамана, начальник штаба есаул Доманов! Прошу его слухать и базар не устраивать...

Вперёд, на край верхней ступени, продвинулся пожилой плотный очкарик, с прижатым к груди подбородком, весь такой важный, начальственный. Напустив на лицо заботливую улыбочку, он высоким голосом спросил:

— Вы не замёрзли? Ветер сумасшедший!

Помолчал. Взял из рук ординарца, шельмоглазого дядьки в немецкой форме, лист бумаги.

— Братья мои! Казаки! — задушевно затянул Доманов. — Поздравляю вас! Немецкие власти признали казачество. К нам обратилось германское правительство. Разрешите зачитать декларацию от 10 ноября сего года за подписями начальника Генштаба вермахта Кейтеля и рейхсминистра Розенберга. «Казаки! Казачьи войска никогда не признавали власти большевиков. Старшие войска — Донское, Кубанское, Терское и Уральское — жили в давние времена своей государственной жизнью и не были подвластны московскому царю. Вольные, не знающие рабства и крепостного труда, вы, казаки, закалили себя в бою.

Когда большевики поработили Россию, вы с 1917 года по 1921-й боролись за свою самобытность с врагом, во много раз превосходящим вас числом, материальными средствами и техникой.

Вы были побеждены, но не сломлены.

На протяжении десятка лет, с 1921-го по 1933 годы, вы постоянно восставали против жидовской власти большевиков. Вас расстреливали, уничтожали. Вас морили голодом, избивали, ссылали семьями на Крайний Север, где вы погибали тысячами...»

— Оно и зараз не лучшей! — остервенело выкрикнул кривой немолодой казак в терском чекмене. — Терпежу нема! Чем посулы давать, нехай бы забрали нас в Германию да расселили, хаты нам настроили. Руки по земле истосковались. Скольки ж цыгановатъ?

— Одна агитация!

— О деле читай, благородие!

Тихон Маркяныч то в одну, то в другую сторону поворачивал голову на возгласы отступленцев, нарушающих прежний порядок сходов, когда за непочитание мог есаулец и плёткой вытянуть! Но этот скитальческий люд держал себя вольготно, озлобясь и устав от неопределённости своего положения, от пустых обещаний.

— «В воздание заслуг ваших на поле брани в нынешнюю величайшую войну совершенных; в уважение прав ваших на землю, кровью предков ваших политую и вам полтысячи лет принадлежащую...»

От острой боли в груди захватило дух. Тихон Маркяныч машинально взялся за локоть стоящего рядом кряжистого станичника, с недоумением посмотревшего на него.

— Погано мне... Сердце, должно, — прошепелявил Тихон Маркяныч, роняя голову. — Трошки подержусь...

— Держись, дедушка, хоть до вечера, — вздохнул казак и рубанул рукой по воздуху. — Не жизнь, а мутота!

Доманов, поправив очки, стал читать ещё быстрей и громче:

— «Первое. Все права и преимущества служебные, каковые имели ваши предки в прежние времена.

Второе. Вашу самобытность, стяжавшую вам историческую славу.

Третье. Неприкосновенность ваших земельных угодий, приобретённых военными трудами, заслугами и кровью ваших предков.

Четвёртое. Коли бы военные обстоятельства временно не допустили бы вас на землю предков ваших, то мы устроим вашу казачью жизнь на востоке Европы, под защитой фюрера, снабдив вас землёй и всем необходимым для вашей самобытности.

Мы убеждены, что вы верно и послушно вольётесь в общую дружную работу с Германией и другими народами для устроения новой Европы и создания в ней порядка, мира и счастливого труда на многие годы.

Да поможет вам в этом Всемогущий!»

Доманов в порыве неудержимой радости вскинул руку, потряс обвислым листом и с натугой крикнул:

— Вот она, казачья охранная грамота! Германские власти берут нас под свою защиту. Получим денежную помощь, угодья. Атаман Павлов сейчас улаживает эти вопросы с военным командованием. А местом сосредоточения всех обозов и казаков объявлен город Проскуров! Незамедлительно надлежит всем направляться туда. На фронте имеют место осложнения...

Тихон Маркяныч, переборов слабость, пробрался назад, к своему хуторпу.

Звонарёв с мрачным видом шмурыгал острым носом, спорил с каким-то белобородым старцем в тёплом ногайском халате.

— Ты этому довольствуйся! — визгливо кричал обозник. — Утвердили немцы за нами права, дадут, значится, и земличку! На кой панталык нужны мы им? Голодранцы подлинные — вот кто мы! А хвюрер под крыло узял!

— А до Проскурова, уважаемый, знаешь, сколько вёрст? — рявкнул Василий Петрович, выпячивая грудь. — Тыща! И немцы почему отмякли? Красные армейцы в оборот берут. Вот и потребовалось дыры на фронте латать казаками. Всех седельных в дивизию забрали. А наш колхоз-обоз им на хрен не надобен! Мурцуют, выгадывают. Теперь им нашей земли не жалко, — берите! Теперь, когда с неё согнали. А в прошлом году ничего не обещали, сами всем завладали и гайки завинтили. Знаю, был у старосты заместителем. Хлеба им дай, мяса дай, молока дай. Для армии. А что они для нас? Не верю я этим пунктам. Складно написано, да пользы с куриный хвост...

— Ты гляди-кось, грамотей выискался! Не дурней тебя люди нами командуют, — огрызнулся обозник, уходя, в кулаке зажав раздуваемую ветром бороду.

Сход гвалтовал. Казаки обсуждали декларацию, ценную только тем, что в ближайшее время им пообещали дать землю в Европе. Высокие слова о самобытности, исторических заслугах им были безразличны. Тяготило всех бремя дальней дороги, новых лишений. Начштаба Доманов с крыльца беседовал с подступившими казаками. Звонарёв поторопил спутника к подводам. Ждать нечего!

На следующее утро, в первую порошу, ключевцы двинулись в путь. И сразу же испытали превратности судьбы: с величайшими усилиями, несмотря на давку и сутолоку, загнали-таки свои подводы на паром, перевозящий через Южный Буг. Правда, Тихона Маркяныча охранник стеганул плетью, да так, что рассёк дублёную кожу тулупа. А Звонарёв украсился фингалом сливового налива. Страх быть отрезанными, попасть в плен лишал людей рассудка.

Тихон Маркяныч от всякого греха держал свою Вороную под уздцы. Ворковал себе под нос, утаскивал кобылку. Она всхрапывала, косилась на бурунный простор, на враскачку бегущие зеленовато-сталистые холмики, дробящиеся о борт парома. Он грузно шёл по широченной реке, подрагивал. Боковой ветер рвал гривы лошадей, платки женщин, унывно задувал в уши. Щёки горели от холода и брызг, от срывающейся колкой крупки. Тихон Маркяныч вздыхал, терпел тесноту и озяблость в теле. А над рекой всё гуще пропархивали снежинки, и всё острей — под шум