подсели два бывших красноармейца, работавших в хлебопекарне. Литровая фляжка коньяка, выменянная за булку, лихо прогулялась по стаканчикам. Подоспел могутный уралец, шофёр при немецком штабе транспорта. Подвыпив, на потеху французам запеснячили. Особенно самозабвенно выводили печальные, страдательные «Поехал казак во чужбину» и «То не вечер». Уралец Агафон вдруг вспомнил, что «нынче, в воскресный день, страх как ждут папаша Иван с мамашей Верой, изведутся ожидаючи».

Снялись шумной ватажкой и долго поднимались в гору, по каменистой ленте шоссе. К вилле «Жаннет» пришли не с пустыми руками. На громкий призывный крик вышла немолодая россиянка — рослая, узкоплечая, с подстриженными седыми волосами. Улыбаясь, открыла калитку, пропустила во двор. Тут же на весёлый гвалт по ступеням виллы спустился хозяин — тоже высокий, сухопарый господин в плоской фуражке, оттеняющей серебро висков и крупные уши. Породистый профиль лица, чётко очерченные линии рта, аристократически прямой нос и набрякшие верхние веки бледно-синих глаз, устремлённых пытливо и властно, без сомнения, выдавали его дворянские корни. Со всеми гостями «папаша Иван» поздоровался за руку, точно выполняя обязанность.

— А мы к вам на посиделки, Иван Ликсеич! — раскрепощённо сообщил Агафон, выдёргивая бутылки вина сразу из двух карманов арестантской куртки.

— На дорожку! — гаркнул Митрий, тряхнув чубом. — Добровольцами записались в казачий полк! А с нами их благородие, есаул Шаганов!

Хозяин слегка усмехнулся, обращая внимание больше на свёртки, нежели на незваных гостей. Хозяйка поторопила в дом, но «папаша Иван» возразил, указал рукой на круглый стол беседки, увитой виноградником.

— Чем не место для гулянья? Сегодня тепло. В самый раз на свежем воздухе закусить.

— Пр-ральна! На воздушке! — подхватил Митрий, двигаясь к беседке танцующими шажками. — Кр-расотища тута!

— Тише! — остепенил Павел, замечая принуждённую улыбку хозяина.

Под навесом из багряно-лиловых листьев горного винограда застолье заладилось. Хозяин и хозяйка сидели рядом, к ним присоседился и живущий на вилле какой-то картавый эмигрант, широкой скобой разместились казаки. Гостинцев вначале показалось с избытком: две булки свежеиспечённого хлеба, полголовки сыра, две банки свиной тушёнки, галеты, маслины. А вино поначалу бражник Анатолий прижаливал, разливал скуповато. Павел почему-то с каждым тостом не хмелел, а, наоборот, тяжело трезвел. И в отличие от пленников вскоре разгадал благорасположение хозяев: они были просто голодны. И принимали гуляк не только из чувства патриотизма, но и с надеждой, что хоть немного подкрепятся. За разговором, щедрым на солёные шуточки, которые вскоре побудили Веру Николаевну уйти, Павел не уследил, как подчинился властному обаянию хозяина. Когда гости изрядно опьянели, «папаша Иван» стал закусывать с завидным аппетитом, считая, что на это никто не обращает внимания. Кусок сыра он сразу отложил про запас, вероятно жене, а сам лакомился маслинами и куском вяленой морской рыбы. Впрочем, не пропускал и тостов.

— Стало быть, вы из стольного града Берлина, есаул? — наконец обратился к Павлу хозяин, насытившись и с удовольствием вдыхая ментоловый душок сигареты, предложенной гостем. — Служите или вольнонаёмный?

— Состою порученцем при Восточном рейхсминистерстве.

— Значит, служите Хитлеру[53]. Удивительно! Есть поговорка: пусть знает ворог, что казаку Дон дорог. Хитлер хотел поработить ваш край, а вы с ним — в один хомут!

— Мы сотрудничаем с немцами только потому, что поставили себе цель: возродить Донскую республику, — нахмурился Павел. — А для этого прежде всего необходимо разбить большевиков.

— Донскую республику? Ах да, помню. Она существовала в бытность атамана Краснова. Огрызок былой России. А я считаю своим Отечеством, к великой печали навек утраченным, и Елец, и Воронеж, и Москву, и ваш Дон. Не могу иначе! Так воспитан. И варвар Хитлер никогда не позволит своевольничать инородцам: ни полякам, ни малороссам, ни казакам.

Терцы в две глотки затянули «Как над Тереком-рекой», постепенно выравнивая и смягчая звучание протяжной мелодии. Иван Алексеевич кивком пригласил собеседника выйти во двор, на площадку позади двухэтажного особняка. Прямо за каменным забором, отгораживающим усадьбу, начиналась круча, поросшая пиниями — средиземноморскими соснами и елями. За час с небольшим погода резко изменилась. По долине, внизу, кочевал туман. С альпийских вершин тянуло холодом. Остановились под кроной платана с листвой в медных накрапах. Под кручей, не видимая глазу, шумела проезжающими автодорога. А в стороне, в смешанном лесу, трещали сойки и долбил дятел. «Папаша» поднял воротник жакета из плотной бежевой ткани, поёжился.

— Каждый волен поступать, как ему заблагорассудится, — заговорил он, раздражаясь, затягиваясь чаще. — Мне предлагали деньги, помощь, если поддержу немцев. Обещали издать книги. Я не согласился! Бес легко искушает, но губит. Покойный Мережковский в своей слепой ненависти к большевикам принял, вроде вас, фюрера как мессию. Даже по радио кричал об этом на весь мир! Но как можно прислуживать хитлеровцам и их бешеному мамоне? Убийцам, насильникам, варварам? Из страха? Ради подачки печататься в газете, восхваляющей фашизм? Из-за этого я не простил даже давних приятелей. Впрочем, вы их произведения вряд ли знаете... Скажите, не знакомы ли с Шолоховым?

— Нет. Знаю, что до войны он бывал в Европе. Просоветский элемент.

— Ну, зачем же так? Вы читали его «Тихий Дон»?

— Разумеется! Там, где пишет о казаках, — правда. Как только изображает коммунистов — ложь и выдумка.

— А мне довелось в прошлом году прочесть только две книги романа. Талантлив, но нет словечка в простоте. И очень груб в реализме. Трудно читать от этого с вывертами языка, с множеством местных слов... Не обижайтесь, но ваши соплеменники — народец известный. Лезет на рожон, ворует всё, что плохо лежит, дуроломит от дремучего невежества, а затем рыдает от покаяния, крестится, поёт заунывные песни и глушит самогонку. Но — ратники отменные! Миф о беззаветной любви к родной земле — сказка эта для детей. Ваши казаки немало набедокурили, кровушки пустили!

— Я — один из них. Вы неприязненно говорите о казаках... Прошу этого не делать в моём присутствии... — ледяным тоном произнёс Павел, поворачиваясь к собеседнику и ловя себя на мысли, что где-то прежде встречался с ним, может, видел газетную фотографию.

— Извольте! Приношу извинения, хотя просил не обижаться. В оценках мы чаще субъективны. Мне вспомнилось, как однажды в Москве слышал разговор букиниста и покупателя, толстомордого малого, тоже продающего бульварные романчики и тому подобную дрянь. Малый торгуется за четыре копейки, выгадывает том Чехова. Букинист-старичок долго терпел, а потом рявкнул: «Вот встал бы Антон Павлович из гроба и обложил тебя по е... матери! Писал, писал человек, двадцать три тома