Полина Васильевна, закутавшись в два платка, сидела на фурманке, под полстью. И судя по её потемневшему взгляду, тоже думала о сокровенном: о прежней жизни, о покинутом доме, о незабываемой своей отраде — Яше и внуке... Впрочем, и свёкор был ей столь же дорог, и в этой бродяжьей суете все заботы и устремления были связаны с ним.

Серобокие тучищи временами редели, разгоняемые ветром, и проступала стылая небесная бирюза. В такую минуту Тихон Маркяныч, утомлённый плаванием и однообразным шумом воды, увидел, как ему показалось, клин журавлей. Ощутив, как щемяще кольнуло в груди, он поймал взгляд сидящего на чемодане парубка и кивнул:

— Журавушки! Завсегда за собой морозы тянут...

— Ха! Ну ты, диду, даёшь. Це ж нэ лэлэки, а литаки. Сталиньски орлы! Воны лэтять так высоко, що нэ чути моторив!

— Значится, глазами обнищал! — печально отозвался старик. — Догоняет война, норовят наперёд заскочить. А журавли — умнеющие птицы! Близочко не подпущают. Волей своей дорожат! И трубят, ровно гвардейский горнист... Звонко, иной раз ажник слезу выши... бают. — И Тихон Маркяныч вдруг осёкся, прижав лицо к тёплой, шелковистой шее донской лошади...

13

Лидия получила похоронку в конце сентября. Её принёс прямо на ток сельсоветский секретарь Мишка Ребедаев. Поняв, что именно ей суёт он дрожащей рукой свёрнутую бумажку, она поднялась с бурта зерна, застланного брезентухой, в перекрёстных взглядах подруг, также догадавшихся, о причине прихода хмуроглазого подростка... И в который раз шатнулась земля, и бледно напечатанные на тонкой бумаге слова слились в полосы, только огненно стояло: «...погиб смертью храбрых...» — и выше: «Ваш муж, Шаганов Яков Степанович...»

А через неделю Лидия повела сынишку в первый класс. Сшила из простыни обновку — рубаху, скроила и подогнала по длине штаны, пожалованные Надей Горловцевой. Пусть потёрты, зато суконные. А первооктябрьский день, как назло, был пасмурным, ветреным. И собранная с двух хуторов детвора, их бабки и матери еле поместились в отремонтированном, пахнущем краской школьном здании. В коридоре, за столом, покрытым кумачовой скатертью, сидели председатель колхоза Чекалин, черноволосый, со шрамом на щеке, непривычно улыбчивый. Рядом — секретарь парткома, тоже присланный, болтливый коротышка в очках, пересыпающий речь словом «товарищи», и учительница Роза Пантелеевна, о которой почему-то целый год не помнили, а теперь угодливо выполняли все её просьбы.

Лидия не слушала выступающих, приклонив голову в чёрном платке к стене, а смотрела на своего Федюньку, разительно похожего и складом лица, и фигуркой, и даже жестами на деда Степана, — не зря тот до самозабвения любил внука! Нет, Яшиного в нём было мало. Разве в голосе мальчишеском проскальзывали иногда упрямые отцовские интонации. И толпа нарядных баб и детей, и начальники расплывались в глазах, слёзы непрошено точились, солоня губы. «Немного рубашка велика, — отвлекалась Лидия, чтобы не расплакаться в голос, ощущая, как сиротливо, всё больней становилось её душе. — И чубчик надо подрезать, неровно подстригла... И все детки хорошие! Слава богу, хоть и с опозданием на месяц, начнут учиться...»

Весь октябрь Лидия с бабами возила подводами отвеянную, подсохшую пшеницу на пронский элеватор. Тогда и увидела трёх пленных, охраняемых милиционером. Немцы подлатывли жестью крышу, разбитую год назад авиабомбой. В короткий полуденный перерыв, когда подводы добирались до станицы, узники обычно сидели на камнях, жевали что попади. Первоначальная неприязнь, злоба к ним, как ни странно, вскоре пригасли. Всего лишь строители, редко говорящие при посторонних. И всё же замечала Лидия в их глазах не только смиренность со своей участью, но и неведомую недобрую мглу. И, сама испытавшая долю арестантки, относилась к ним, в отличие от кумы Веры и других хуторянок, понимающе.

С каждым приездом не укрывалось от Лидии, что выглядят фрицы всё жальче и слабей. Однажды она захватила с собой, спрятав в передке подводы, две свёклины. С приглядками-оглядками сумела бросить немцам. Потом побаловала подсолнечными семечками — ис тех пор пленники уже поджидали её. Двое были молоды, светловолосы, а Гервиг, в офицерском кителе без знаков отличия, напоминал кавказца — чёрная шевелюра, крючконосый, порывистый в жестах. При появлении Лидии у него светились глаза, неотрывно устремлённые на красивую казачку. Подруги стали посмеиваться над «фашистюгой» — женский взгляд приметчив! — а Лидия укоризненно хмурилась и молчала. Чувство сострадания к немцам, и ничто иное, руководило ею...

Попытку передать заключённым полкруга жмыха пресекла кума Вера. Она углядела, как Лидия махнула Гервигу, заходя за хуторской обоз, и мигом слетела со своей подводы. Немец, что-то лопоча, спрятал жмых за пазуху. И хотел было поцеловать Лидию, но та увернулась, сердито шикнула, уходя. И лицом к лицу столкнулась с Наумцевой.

— Ты чё, Лидка?! С немцем... Ты зачем ему макухи дала? — задохнулась от негодования тощая, с впалыми глазами председательская вдова. — Ты почему его кормишь, гада?!

— Не ори.

— Буду орать! Ах ты жаленница! Он, может, сволочь, моего Ваню мучил и казнил. Может, Яшку застрелил, а ты его жалеешь? Да ты знаешь, кто ты?!

— Только скажи... — прошептала Лидия, заставив замереть и отшатнуться вздорную бабу. — Ни твоего мужа, ни моего он убить не мог. Взяли ещё прошлой весной... А еды дала потому, что жрать хочет. Мне на поселении тоже хотелось, голова от голода кружилась. Только никто не помог... И ты не кидайся! Ничего дурного я не сделала. Он не с автоматом, а строит. И век его не знать бы! Просто меня так приучили, поняла?

— Вражина ты, Лидка, — покачала головой кума, поджимая тонкие обветренные губы. — Не зря, видать, в тюрьму загудела! Ох, не зря. Только ради Федьки твоего не скажу, что видела. А если ещё засеку, не посмотрю на то, что сына крестила. В милиции быстро управу найдут на твою... сердобольность!

Лидия молча прошла мимо, непримиримая в своей правоте.

Но, по всему, своего обещания Наумцева не сдержала. Лидию вскоре перевели в садоводческую бригаду. С утра до потёмок обрезали и обкапывали с бабами деревья, убирали сушняк, жгли костры. И работа как будто нехитрая, а за день так находишься, что сама себе не рада!

Частенько её, идущую из колхозного сада, встречала ватага детей. И среди них — Федюнька, издали приметный по лисьей шапчонке. Вместе возвращались домой, растапливали печку, варили картошку или зерно, чистили редьку. И пока мать готовила ужин, Федюнька вслух читал по слогам, учил буквы.