— Я знаю только одно.

Он имел в виду яд, который он припас для себя. Он приберегает возможность самоубийства, как я в детстве приберегал последний кусочек жаркого. Чтобы всегда иметь впереди что-то приятное.

Для меня бы он тоже раздобыл такое средство, но я его об этом не прошу. Когда придет время, умрешь и так.

К тому времени, когда я с мучениями поднимаюсь наконец с постели, Ольга всегда уже на работе. С каждым днем она все больше худеет. И у нее еще хватает энергии подшучивать над этим.

— Я выгляжу как мой собственный рентгеновский снимок, — сказала она пару дней назад.

Я постарел. Сорок семь лет — и старик. Дорога до отхожего места с каждым днем становится все длиннее. Уже дважды я спотыкался на отсутствующей ступеньке.

Женщина, которая теперь присматривает за бочкой воды, произносит свое «Мойте руки!» так требовательно, будто надеется, что кто-нибудь ей возразит. Чтобы можно было с ним сцепиться в ссоре.

Целый день мне нечего делать. Раньше бы меня это раздражало. Сейчас уже нет.

Пишущую машинку забрали. Больше я ничего не могу изменить в плане монтажа. Но мой вариант хорош. Я верю, что он хорош. Надеюсь. Больше я ничего в этом не понимаю. Я больше ни в чем не понимаю ничего.

План я аккуратно спрятал в нижний ящик из-под маргарина. Пятьдесят две страницы. Тысяча сто сорок восемь ракурсов. Эта пачка бумаги — страховка моей жизни.

Я не знаю, почему работа над фильмом не продолжается. Может, у них совсем другие заботы. Война повернулась не в их пользу. В 1914 году папа купил географическую карту и отмечал на ней линию фронта цветными булавками. Карта, которая понадобилась бы ему сейчас, сокращалась бы с каждым днем.

Дни серые. По туману заметно, что Терезин расположен близко к Эгеру. Я постоянно мерзну, хотя температуры у меня уже нет. Мой внутренний термометр сломался. Все во мне выходит из строя. Я распадаюсь.

Порции на раздаче еды становятся все меньше. Это означает, что есть трудности с подвозом продуктов. Даже СС, по слухам, однажды два дня оставалась без свежего хлеба.

«Датчане теперь тоже голодают», — говорит Ольга. Посылки больше не приходят. Или их разворовывают сразу же по прибытии. Шлюздят.

Ольга хочет, чтобы я двигался. Хотя бы раз в день совершал прогулку. От казармы Гениев до казармы Гениев. Но путь так бескончно долог. Терезин стал мне великоват. Не хочется вставать с постели.

Я много думаю о дедушке. Как он лежал под одеялом, и мне пришлось выкурить для него мою первую сигару. Как он смеялся, когда меня вырвало. Как он смеялся потом в последний раз. Иногда мне кажется, что я слышу, как он говорит. Я не забыл его голос. Ни его голос, ни истории, которые он мне рассказывал.

После обеда дедушка всегда спал. Когда я бывал у него в гостях, не было ничего лучше, чем забраться к нему в постель. Мама и папа меня к себе никогда не пускали.

От него пахло сигарным дымом и стаканчиком шнапса, который он позволял себе после каждой еды. «Для пищеварения», — говорил он. Выпивал его залпом и содрогался. Несколько лет я считал, что это лекарство, ужасно горькое на вкус.

Он спал на боку, обняв меня одной рукой. Никогда больше я не чувствовал себя таким защищенным. Два пальца на его руке были пожелтевшими. Конечно, из-за сигар. Но мне он рассказывал, что однажды пожал руку одному китайцу. Я знал, что его истории выдуманные, но все равно верил им.

Я всегда бодрствовал, когда он спал. Даже если самому хотелось спать. Эти минуты были слишком драгоценны, чтобы растрачивать их на сон.

Пробуждение дедушки начиналось с кашля. Это тоже было из-за сигар. Он не сразу открывал глаза, а нашаривал меня рядом с собой и говорил:

— Кто это положил рядом со мной этого щеночка?

Или:

— Неужто я и впрямь прихватил с собой в постель зонтик?

И я потом уверял его — это была такая игра, и мы оба наслаждались ею, — что я не щенок и не зонтик, а Курт, его внук Курт. А он не хотел верить. То был первый диалог, который я заучил в жизни, и кончался он всегда одним и тем же текстом:

— Ты никак не можешь быть моим внуком Куртом, — говорил дедушка. — Иначе бы ты давно уже попросил меня рассказать какую-нибудь историю.

А я:

— Историю, дедушка! Пожалуйста, пожалуйста, расскажи историю!

Потом он переворачивался на спину, я устраивался на его вытянутой руке, и он начинал рассказывать. Больше всего мне нравилось слушать истории про великанов. Ведь как-никак дедушка со своей фамилией Ризе сам был из них — тайно.

Одна из этих историй гласила:

— Жил-был однажды великан, он был огромный, сильный и тупой. Такой огромный, что на всех смотрел свысока. Такой сильный, что мог сам себя взять за шиворот и поднять в воздух. Такой тупой, что ему казалось, будто все люди должны его любить. За то, что он такой приятный великан.

— А он был приятный великан?

— Иногда он бывал приятным, а иногда невыносимым. Иногда он нравился людям, а иногда нет. Это раз на раз не приходится. И вот был один человек, волшебник, который вообще не любил великанов. И утром не любил, и днем не любил, а уж вечером не любил и подавно. Никто не знал почему. Никакой великан ни разу не перешел ему дорогу и не наступил на ногу. Ни один не опрокинул котел, в котором тот варил свои волшебные зелья. Он просто так не любил великанов. Такое иногда случается. Это не просто — быть великаном.

— Поэтому ты и принимаешь каждый день таблетки для уменьшения.

— Вот именно, — говорил дедушка и рассказывал дальше. — Однажды волшебник сделал великану подарок.

— Как так? — спросил я. — Он же его не любил.

— Но это был хитрый подарок, — сказал дедушка. — Он только выглядел подарком. Это был орден, украшенный золотом, серебром и бриллиантами. И на ордене было написано «Я великан». «Теперь ты должен носить его всегда, — сказал волшебник. — Чтобы люди тебя узнавали». Великан обрадовался подарку и тут же прикрепил орден к своему пиджаку. Он и в самом деле был с виду очень хорош. Но… — Он сделал паузу. Если бы мы не лежали в постели, он бы затянулся сигарой. — Но, — рассказывал он дальше, — орден был заколдован. Три дня он варился в волшебном бульоне и был трижды посолен волшебной солью. Кто его носил — в этом-то и заключалась каверза, которую замыслил волшебник, — тот каждый день становился чуточку меньше. Именно это и произошло с великаном.

— А что же он не снял с себя этот орден?

— Это была часть волшебства, — сказал дедушка. — Великан не замечал, что становится все меньше. И продолжал считать себя самым большим великаном в мире. И тогда, когда он уже не мог смотреть на крыши домов сверху вниз. И когда уже не мог заглянуть даже в окна второго этажа, а потом и в окна первого. В какой-то момент уже цветы стали возвышаться над ним, а потом и трава. Маленький камешек был точно гора. Когда от него осталась лишь маленькая-маленькая точечка, волшебник наступил на него и размазал его по земле. И вытер подошву о траву. Теперь великана больше не было. Только орден остался лежать. Но надпись на нем изменилась, и это тоже входило в состав волшебства. Теперь на ордене было написано «Когда-то я был великаном».