встав с койки, мог держаться на ногах. Оставляли только тех, кто лежал на вытяжке или в гипсе, а также раненых с ампутированными конечностями.

Анна и Новицкая успели предупредить Дунина. Несмотря на то что он сильно хромал и при каждом движении корчился от боли, его занесли в список отправляемых в лагерь.

У стоявшего рядом с ним поручика Зелинского рука была еще в гипсе, и он рассчитывал, что его оставят. Когда же услышал, что годен для эвакуации и должен быть готов в течение получаса, побледнел и только без конца повторял:

— Я? Как же так? Я?

— Да, вы, — сказал переводчик и замолчал, ожидая ответа.

Но вдруг произошло непредвиденное. Поручик крикнул: «Нет!» — и метнулся к полуоткрытому окну. Распахнул его здоровой рукой, вскочил на подоконник и бросился вниз, на замощенную аллею. Немецкие врачи, подбежав к окну, увидели внизу распластанное на земле неподвижное тело. Затрещал пулемет, но пули решетили уже мертвеца.

Обер-врач, возглавлявший комиссию, пробормотал сквозь зубы проклятие и быстро направился в другие палаты. Там отбор проходил уже более поверхностно. И все же грузовики и санитарные машины отъехали переполненные, увозя двести с лишним раненых офицеров. Несколько десятков из них жандармы вынесли на носилках. Все происходившее разительно отличалось от эвакуации пятимесячной давности: тогда остающиеся проклинали отъезжавших, теперь же раненые, которых вынудили покинуть госпиталь, расставались с ним в отчаянии, охваченные дурными предчувствиями.

Поручик Дунин садился в санитарную машину последним. Прощаясь с Новицкой и Анной, он мрачно сказал:

— Получается, вы спасли мне жизнь для того, чтобы я гнил в лагере. Поручик Зелинский по крайней мере сказал свое «нет!».

Быстрым движением Новицкая приложила руку к его губам.

— Не надо так. Вы должны вернуться. Вы еще будете нужны.

— Кому? — с горечью спросил Дунин.

— Всем нам. А может, и этому городу тоже?

Она тогда не знала, что говорит с человеком, который годы спустя восстановит из руин варшавский кафедральный собор.

Когда вечером Анна рассказывала Адаму о трагической отправке раненых в лагеря, к ним зашел Павел.

— Что будешь пить: липовый чай или яблочный? — спросила его Анна.

Павла передернуло от отвращения, и вдруг он взорвался:

— Мерзость! Все: еда, питье! Суррогат, везде суррогат! Я зашел к вам выговориться, посоветоваться. Хоть вы меня не травите!

Это было так на него не похоже, что Адам спросил:

— Случилось что-нибудь?

Павел, стараясь взять себя в руки, зашагал по своему обыкновению по загроможденной вещами комнате и наконец сказал:

— Есть возможность узнать что-нибудь о Пауле. Но я бы предпочел, чтоб такой возможности не было.

— Павел, ты что?

— Да, да! Уже до этого дошло! Мне казалось, по крайней мере то, что я делаю в подполье, не является суррогатом, что люди там испытанные, настоящие. А со стороны это, наверное, выглядит иначе, так как неожиданно… из Франции пришел приказ: «Доктор» — Токаревский — должен передать командование заместителю, а сам перейти восточную границу и создать там новую антинемецкую подпольную сеть.

— Ты говорил, что генерал Токаревский был назначен командующим подпольной армией самим Руммелем еще в сентябре.

— Да, а теперь его отстранили. Не знаю, то ли по злобе, то ли потому, что он санационный офицер. Сикорский приказал — и все тут. Бросай начатую работу, привлеченных к делу людей и иди за Буг. Зачем? Там уже нет тех, кого мы знаем, кто мог бы помочь. И никаких шансов на организацию сопротивления, на создание подполья.

— Ты начал о Пауле. Какое это имеет к ней отношение?

Павел долго молчал, не сводя глаз с мерцающего огонька карбидной лампы, и наконец произнес:

— Вот-вот. Еще и это. Мелкие, личные дела, пристегнутые к большому, обреченному на провал. С генералом идут три связные. С одной из них я знаком, и, поскольку она должна вернуться и сообщить, как прошла переброска через границу, я дал ей адрес Хуберта. На случай, если Толимиры остались у себя в имении, а это, скорее всего, так, ибо немцев не интересуют маленькие усадьбы. Был бы хороший пункт связи для Токаревского. И я надеюсь… Есть у меня слабая надежда, что Паула из Люблина пыталась пробраться к Хуберту, в деревню…

— К Хуберту? Мне это не приходило в голову. А ведь все очень логично: именно там должны были закончиться ее сентябрьские скитания.

Они долго сидели молча. Анна думала о том, как сузился круг ее интересов, ограничившись лишь Варшавой и текущими делами; вот и про Толимиров из-под Хелма она совершенно забыла. Тетя Мила и ее муж. О них никогда не говорили. Разноцветные домики в порту Пулиган, скалы в Круазике, каштановая роща? Иногда она забывала и об этом.

О Пауле они услышали только в марте, когда вернулась связная генерала. Вести она привезла нерадостные. Переправа через Буг оказалась трудной, лед на замерзшей реке был крепкий, но на другом берегу сразу начинались заснеженные пустынные луга. По следам, оставленным на снегу, Токаревского обнаружили пограничники, и он был арестован за нелегальный переход советской границы. Связная, оставшаяся на западном берегу, узнала об аресте «Доктора» от людей, которые организовали переход границы. Она подождала еще несколько дней, но сведения об аресте генерала подтвердились. Помогут ли ему фальшивые документы, можно было только гадать. Связная рассчитывала лишь на одно: зимними темными ночами через Буг переправлялось множество людей. На восток шли бывшие узники, коммунисты, состоятельные еврейские семьи. Вблизи «зеленой границы» появилась даже новая профессия — проводника, ее осваивали смельчаки, желающие быстро обогатиться. В бредущих по рыхлому снегу беглецов стреляли немецкие пограничники, но когда солдаты подбегали к чернеющим на снегу телам, при них уже не было ни тяжелых рюкзаков, ни чемоданов с золотыми пятирублевками, долларами и драгоценностями. Те, у кого не хватало денег, чтобы заплатить проводнику, погибали, так как не знали безопасных проходов. У кого деньги были, тот или погибал от пуль, или же добирался до другого берега, лишившись своего багажа. Проводники не испытывали угрызений совести, они были истинными хозяевами этой границы.

Толимиры покинули свою усадьбу во второй половине сентября, но, как только определилась демаркационная линия, вернулись. Дом оказался разграблен. На полу валялись жалкие остатки: бумаги, тряпки, поломанная мебель.

— А лошади? — воскликнула Анна.

— Я спрашивал. Никакой скотины там не осталось. Кроме тех тягловых кляч, на которых они приехали. Связная пробыла у них несколько дней, все надеялась установить связь с генералом. Помогала хозяевам убирать горы мусора, видела, как Толимиры обустраиваются заново. Они отнеслись к случившемуся с каким-то удивительным спокойствием, словно уже переступили рубеж печали. Отскребали полы, даже натирали паркет, шутили, что будут все вместе