любой ценой покончить с легендой о «безумном майоре» — так же, как в сентябре с легендой о Варшаве. Он понимал, что во Франции снова столкнется с этими проклятыми поляками, со сформированной там новой армией, и хотел как можно скорее пресечь эту затянувшуюся борьбу с упрямым, не позволяющим добить себя «малым народом». Я предпочитаю безумство «Хубаля» осмотрительным расчетам Петэна и Лаваля в их «странной войне». «Хубаль» заплатил жизнью за то, что польский солдат продолжал выполнять свой долг до середины сорокового года, до поражения союзников на Западе. И это несмотря на неодобрение нашего ЗВЗ, желавшего подчинить его себе, не понимавшего необходимости продолжать открытую борьбу. Ну а я считаю…

— Что ты считаешь, Павел?

— Франция нас подвела, инстинкт подвел нашу подпольную «верхушку», но о «Хубале» с его чувством чести польского солдата этого сказать нельзя. Он до конца дрался за независимость Польши.

Павел замолчал, подошел к окну и уставился на хмурое небо. Взгляд его был устремлен в сторону Вислы, и у Анны вдруг возникла перед глазами статуя Сирены, меч, не выбитый из ее руки, не тронутый осколками.

Святая Анна Орейская! Кровопролитные бои на Вестерплятте, за Гель и Модлин, сражение у Бзуры, под Коцком, вылазки «Хубаля», польские солдаты из дивизии гренадеров, из стрелковой дивизии, танковых соединений Мачека — сначала во Франции, а затем в Англии, — моряки миноносцев «Буря», «Молния» и «Гром», польские летчики над Англией, наконец подпольная армия… Не тот ли это варшавский меч, занесенный для удара? Меч не только символический?

После битвы под Дюнкерком, о которой немецкая пресса сообщила, что это был разгром англо-французских войск, и которую подпольные листовки — вслед за английским радио — назвали успешно проведенной операцией, когда удалось спасти более чем трехсоттысячную армию, Анна все чаще вспоминала атлантическое побережье Франции. Она знала, какая узкая полоса воды отделяет Нормандию от Англии, какими грозными могут быть военные корабли, притаившиеся в армориканских портах. Дед Ианн… Он говорил, что готов кричать «Vive la France», лишь бы французские генералы не позволили немцам дойти до Бретани, топтать ее поля и луга. Но это было во времена той мировой войны, а нынешняя ни в чем на нее не походила. Фюрер заглатывал страну за страной без труда, не встречая сопротивления. Остался только один большой остров на севере, да еще безбрежный Атлантический океан, где теперь хозяйничали немецкие подводные лодки и небо было черным от самолетов люфтваффе. От Бордо до Нарвика все заливы и порты стали немецкими военно-морскими базами, а прибрежные луга — стартовыми площадками для самолетов, охотившихся за английскими морскими конвоями. Трудно было не верить громкоговорителям, с торжеством объявлявшим, что Германия господствует в Атлантике, что немецкие торпеды и бомбы ежемесячно отправляют на дно более пятидесяти судов. Что у них теперь появился доступ к шведской руде, и им не страшны ни блокада англичан, ни контратаки авиации противника.

Независимо от того, что происходило на Западе после падения Франции, Варшава пустела. Под разными предлогами немцы вывозили из нее мужчин и молодежь. И убивали: одних — на лесной поляне в Пальмирах, других — в Павяке и концлагерях. В Варшаве появился немецкий жилой район, откуда выселили всех поляков, а в начавших курсировать трамваях передняя площадка и первые места в вагонах предназначались «только для немцев». На улицах, в очередях и за прилавками снова были одни женщины, на их плечи легла забота о воспитании и спасении от голода детей. Тысячи варшавских женщин остались одинокими и могли рассчитывать только на собственные силы. Они добывали пищу, топливо, содержали дом — без мужчин. В труднейшие годы оккупации воспитывали детей без отцов.

Помимо своего желания, а нередко даже открыто негодуя, они приняли на себя все обязанности отсутствующих мужчин — разбросанных по чужим странам, интернированных, загнанных за колючую проволоку концлагерей и в тюремные камеры, расстреливаемых и закапываемых в общих могилах. Никогда еще матриархат не был столь настоятельной необходимостью и в то же время мучением. Матери стремились уберечь сыновей от судьбы их отцов, но не могли не ставить их в пример, не чтить памяти погибших или замученных. Они пытались оградить молодых от опасности, но опасность была вездесуща. Она грозила в равной степени подростку, идущему по улице, в которую въезжали полицейские автофургоны, и тому, кто во время облавы оказывался в трамвае, попадал в засаду, в квартире приятеля или же ночью слышал на лестнице своего дома топот ног, поднимавшихся все выше и выше, а затем — удары прикладами в дверь. Грозила опасность и тем, кто на занятиях в профучилище торопливо прятали запрещенные учебники по истории и литературе или на подпольных курсах изображали вечеринку с танцами под патефон, разыгрывали шахматную партию. А поскольку небезопасно было само существование, сама жизнь на землях, обещанных фюрером в собственность гражданам рейха, то неминуемо должно было возникнуть новое, подпольное государство, управляемое законами, отличающимися от навязанных оккупантом, государство, в котором «жить» означало действительно «жить», а не безропотно умирать, подчиняясь тирании жестокой судьбы.

Как-то в библиотеку на Котиковой зашел Зигмунт Град. Он еще не очень твердо держался на ногах, но пришел специально, чтобы напомнить, как он предостерегал от союза с далекой Францией. Это рассердило Анну.

— Почему же в таком случае, — допытывалась она, — ты здесь, а не по ту сторону восточной границы? Что может тебя ждать в Варшаве? Выселение, вызов на работы в Германию, арест или смерть. Не нужно было возвращаться. А уж если решился, не теряй надежды.

— На что?

— На то, что это еще не конец. Что Англия не захочет отдать свой остров без борьбы. В воздухе, на море.

Зигмунт пожал плечами.

— Англия так же слаба, как Франция. И не готова к войне. Во всяком случае — к такой войне.

— А ты готов? — насмешливо спросила Анна. — Да? Чем ты занимаешься?

Он удивился:

— Работаю на фабрике, на Воле. Как и прежде.

— И это все?

— А что, по-твоему, я должен делать?

— Не знаю, правда не знаю. Сейчас — война.

— Я не собираюсь быть только пассивным наблюдателем, посторонним зрителем, хотя смотрю на вещи иначе, чем ты.

В дверь постучали. Два раза.

— Зигмунт!

— Да?

— В читальню пришел чужой человек, подозрительный. Уходи. И будь осторожен.

— Ты это и Адаму говоришь?

Анна рассмеялась, провожая его до двери.

— Ну конечно! Только теперь никто никого не слушает. Каждый поступает по-своему.

Анна больше не работала в госпитале, но иногда забегала туда навестить тяжелораненых, которых не отправили в лагерь. Это уже не был прежний Уяздовский госпиталь. Из старого состава врачей и