О чем он думал, проезжая на санках от Константиновского к Зимнему дворцу, глядя на Петропавловский собор, жилище успокоения своих предков? С какими мыслями засыпал на своей походной постели, укрывшись шинелью?

* * *

В начале 1855 года, посвящая семнадцать часов в сутки вопросам правления государством, он не хотел оставлять без своего личного разрешения дела. Не обращая внимания на советы медиков беречь себя, Николай Павлович с улыбкой выслушивал их предписания и продолжал делать невероятные усилия, чтобы бороться с природой. Часто государь вставал ночью, чтобы кончить дела, которые не успел разрешить в течение дня, так как чрезмерно был внимателен к мелочам.

Глубокая религиозность, пламенная вера в Бога всегда была отличительной чертой Николая Павловича. Искренний в своих убеждениях, героический и великий в преданности к своей миссии на земле подавлять и искоренять зло никак не мог взять в толк, в чем он совершил ошибку, за которую его теперь карает Всевышний. В последнее время, просыпаясь ночью, он становился перед образом и пел псалмы Давида. Голос его принимал такое трогательное выражение, что камергер, Гримм, спавший в соседней комнате, говорил потом, что ему чудилось, будто слышит он голос самого псалмопевца.

В конце января, не желая отказать графу Клейнмихелю в просьбе быть посаженным отцом у его дочери, император собрался ехать на свадьбу. Он был в конногвардейском мундире, в лосинах. Камергер Гримм сказал государю про сильный мороз, посоветовал надеть другую форму. Николай Павлович послушал Гримма, прошел на половину императрицы, вернулся, чтобы надеть шинель, но тут же заметил камердинеру: «Ты правду говоришь… Проходя сенями по мраморному полу я уже почувствовал, что ногам холодно, но теперь некогда переодеваться».

Двадцать седьмого января император Николай I почувствовал первые признаки гриппа, который тогда свирепствовал в Петербурге. Болезнь не казалась сначала серьезной, государь смеялся над своим нездоровьем. На следующий день он вышел к обедне в церковь с боем часов, ударявших одиннадцать, встал, как обычно, впереди всех, рядом с хором певчих, и подпевал им красивым голосом. До позднего вечера во дворце шептались, что Николай Павлович опять обманул болезнь.

Четвертого февраля ночью у него произошло некоторое стеснение в груди, вроде одышки. Исследование показало сильный упадок деятельности в верхней доле левого легкого; нижняя доля правого легкого оказалась поражена гриппом, хотя лихорадочного состояния не замечалось, пульс оставался нормальным. Больной сидел дома, соблюдал самую строгую диету. К вечеру дыхание левого легкого сделалось свободнее. В следующие два дня болезненное состояние левого легкого исчезло, грудной же кашель не прекращался.183

Он ночью опять слышал голос. И голос был ему знаком. И лицо говорившего человека было знакомо тоже. С ним говорил император Рима Марк Аврелий:

— Как быстро все исчезает: самые тела в мире, память о них в вечности! Каково все воспринимается чувствами, в особенности то, что манит нас наслаждением или отпугивает страданием, или прославляет тщеславием? Как все это ничтожно, презренно, неизменно, бренно и мертво! Вот на что следует направить способность мышления. Что представляют собою убеждения и голоса, которых рождают славу? Что такое смерть? Если взять ее самое по себе и отвлечься от всего, что вымышлено по ее поводу, то тотчас же убедишься, что она не что иное, как действие природы. Бояться же действия природы — ребячество; смерть же не только действие природы, но и действие полезное ей.184

Они сидели вдвоем на берегу реки. Марк Аврелий, как и в прошлый раз, держал руку на плече Николая Павловича. Он уже понимал, что видит сон, но не хотел расставаться и ждал умных фраз от римского императора. И Аврелий говорил…

Проснувшись, как и в прошлый раз, посредине ночи, Николай Павлович перебирал в памяти подробности встречи с римским императором. Чем дольше он вспоминал, тем больше укреплялся в мысли — прежде чем обвинять правителей Австрии и Пруссии, в первую очередь надо определиться со своими ошибками. Вину за несовершенство артиллерии и флота, за отставание от западных стран в вооружении солдат, он должен взять на себя, и за то, что командуют там у него бездарные командиры, тоже виновен он — император всероссийский.

В самом начале войны дисциплинированная армия вдруг оказалась без хорошего вооружения, без амуниции, разграбленная взяточниками и казнокрадами, возглавляемая генералами, не имеющими ни знаний, ни инициативы. Едва началось движение войск к театру военных действий, а уже были истощены финансы, и пути сообщения через огромную империю оказались непроездными. Прошел год войны, и император увидел, как рушится величие, на которое он, по его мнению, поднял Россию.

«С моего согласия не был продлен Ункяр-Искелесийский договор между Россией и Турцией, так трудно давшийся нам тогда и ранее пользу приносивший. Вместо двухстороннего договора заключена была Лондонская конвенция, похоронившая единоличное право России контролировать черноморские проливы. Этак я еще до венгерского восстания открыл дорогу интервентам на Крым, — бичевал себя император, не замечая, что уже давно ходит по кабинету босиком, волоча по полу шинель. — А Австрия? Венский кабинет предавал Россию и во времена Екатерины, и при Павле и при Александре I. Оставь я в покое венгров, не было бы угрозы Крыму. Господи! Неужели я должен расплачиваться за честные поступки. Неужели кара твоя не настигнет лгунов и предателей!».

Не сомкнув глаз до утра, император работал с документами. Ближе к рассвету Николай Павлович сочинил записку для министра государственных имуществ Павла Дмитриевича Киселева по крестьянскому вопросу: «Три раза начинал я это дело и три раза не мог продолжить: видно, перст Божий…»

Государь, обращаясь к министру, писал, что для разрешения всех вопросов крепостничества он мечтает о 25 годах мира, потом соглашается на 10 лет. Он признавался, что приходится преодолевать сильное противодействие со стороны ближайших сотрудников. Сознавал, что сам довольствовался малыми мерами. Но ни словом не обмолвился император о сыне, цесаревиче Александре, который тоже был в оппозиции отцу при решении крестьянского вопроса.185

Осмотревший его утром лейб-медик Мандт покачал головой.

Николай Павлович, собиравшийся на прогулку, обеспокоился:

— Болезнь прогрессирует?

— Болезнь не отступает, — мрачно ответил доктор.

— Я могу выйти подышать к Неве? — насупившись, спросил Николай Павлович.

— Ни в коем разе! — сказал лейб-медик и быстро вышел из кабинета.

Седьмого и восьмого февраля Николай Павлович сидел дома по настоятельной просьбе врачей. Лечивший его лейб-медик Мандт просил себе консультанта, государь назначил ему Карел-ля, который восемь лет сопровождал его во время путешествий. С восьмого февраля Карелль стал принимать участие в лечении императора. Девятого февраля государь почувствовал себя несколько лучше, хотя кашель усилился. Утром он слушал обедню на Дворцовой площади, а потом отправился в манеж Инженерного замка на смотр маршевых батальонов резервных полков лейб-гвардии Измайловского и Егерского, которые готовились к выступлению в поход на Крым.