Но тогда же Ирене подумалось и другое. Просто ради юбки не отважился бы Аполлинарий Игнатьевич на роковой шаг, поступая против совести. А если не ради сиюминутных утех с обворожительной молодой дамой, а ради любви вечной и нерушимой, жизни одной на двоих, нескончаемой и вне любых мирских законов стоящей? Способ у Ирены к тому был: сделать Аполлинария Игнатьевича равным себе, не стареющим никогда, преданным лишь ей одной любовником, сильным и умудренным непростой жизнью. Но хозяин вряд ли согласится на такой демарш со стороны мадам, вернее же сказать, не согласится ни за что, Ирена это предчувствовала. И тут же вдруг удивилась сама себе: а так ли нужен будет ей с Курятниковым Ян и вся ее нынешняя семья? Ведь двое – это не один. А потом можно будет и еще кого подходящего привлечь. И станет мадам управлять уже собственным гнездом, никому не подвластная и любимая подданными королева. И отомстит проклятущему карпатскому выродку за обиды и пренебрежение ею как особой женского пола, товарищем и советчиком. К чему тогда примирение и сам «архангел» и карьера у самодержавного хозяина? Да и куда денешь эту дуру московскую Машку с ее отродьем? То место Ирене уже никак не занять. А создать свое собственное снова-заново, ни у кого впредь более не одалживаясь и не унижаясь, поистине неплохая затея.

Понимала Ирена и то, что двум гнездам на одном месте не жить. Узнает Ян – передавит как курят, на нынешний день он сильнее. И то будет верно: сама бы так сделала, окажись на его месте. Закон вампирский, кто ж спорит, мудр и справедлив. Огласка – все равно что конец. А два гнезда на один город, да что там, на одну страну, куда как много. Прямой бой с сильным семейством, пусть и вдвоем, им с Курятниковым ни за что не выдержать. Но вот погубить хозяина и присных его тишком и ядовитой стрелой, пущенной из-за угла, попробовать можно. Тут у Ирены будет преимущество нешуточное – с одной стороны, полная тайна, с другой – полная неожиданность. Об одном лишь только сожалела: что нельзя будет ей рыцаря Яноша оставить в живых, взявши в позорный плен. Уж безопаснее булавку темную, серебряную носить у сердца или держать в комнатах при себе помесь льва рыкающего с ядовитейшей гадюкой. А как бы здорово было сбить коршуна в полете, перед тем разорив его гнездо, а после посадить на насест в клетку: пусть видит, каково ошибался, и скорбит о собственной глупости, о том, что проморгал и не оценил. Но Ирена от соблазна в мыслях удержалась. Из них двоих либо она, мадам, либо сволочной красавец хозяин могли одномоментно существовать на свете. Думать прежде надо было о себе и о том, как совратить вампирским житием милицейского российского патриота и офицера в нешуточных полковничьих погонах Курятникова Аполлинария Игнатьевича.

Курятников хоть по сравнению с Яном Владиславовичем Балашинским звезд с неба и не хватал, но Ирене был близок и приятен. Называл Ирочкой, душечкой, сладочкой, в глаза ласково заглядывал. А главное, им-то при известной ловкости и лестном антураже куда как несложно было бы управлять. И жили бы они богато, если не вечно, то долго и счастливо, Курятников – упиваясь любовью и благополучием, мадам – самовластием тайным и отмщением. Два сапога пара. Да, именно такой друг и возлюбленный, в меру умный, еще и с бесценными служебными навыками боец, и нужен ей для дальнейшего заветного существования. И ни к чему Курятникову становиться убийцей и бандитом, зачем ломать с трудами созданное? Денег и мадам заработает, благо и уже есть достаточно. Пусть ловит себе в удовольствие и далее прохиндеев и преступников, воздух чище будет, а заодно и поддерживает за их счет свое бренное естество, попивая уже в буквальном смысле их кровушку. И что важно, сию полезную миссию никто более не возбранит ему осуществлять столь долго, сколь Аполлинарий Игнатьевич пожелает. Будет Курятников вольным охотником, сам себе исполнителем и судией, санитаром леса. На такого аппетитного червячка, пожалуй, можно и сманить.

Беда только, что несчастный Курятников, судьбы своей не ведая, все еще продолжал лежать без памяти, сверзившись от нежданного ужаса со стула на ковер, и в себя приходить не спешил. Ирене надо было перво-наперво привести полковника в чувство, да так найти слова, чтобы не полез он тут же на рожон с необдуманными действиями. Бить больно и обидно Ирена будущего своего супруга и соратника не хотела. В конечном же успехе своего предприятия мадам была уверена.

Балашинский двое суток ждал смиренно-терпеливо, не торопя и не дергая понапрасну, результатов Ирениных стараний. Пока на третий не услышал заветное: «Курятников согласен. Но просит много». Денег Балашинскому, а сумма обозначилась в переговорах изрядная и для его кошелька, было не жаль. Неподкупная честность – товар самый дорогой и продается лишь единожды, Балашинский это знал. Главное, что необходимый ему человек хоть и не сразу, но на предложение согласился. Надо было срочно готовить фигурантов. Но тут неожиданно забастовал «архангел».

– Ну не верю я! Ни единому слову не верю! Сам-то ты с ним говорил? – почти кричал Миша на хозяина, чего не позволял себе никогда раньше. В кабинете были лишь они вдвоем, и «архангел» не счел нужным скрывать свои раздражения и тревоги. Шваркнул в сердцах о стол вечным пером старинной работы, выдернутым из массивной, украшавшей интерьер, чернильницы. Перо, бронзово звякая, лягушкой отлетело прочь. Откололась позолота. – Прости. Я не нарочно.

– Уж конечно. А полковника Ирена привезет к нам завтра, не беспокойся. Без личной беседы и гарантий я не то что ему, министру копейки бы не дал. – Балашинский, казалось, забавлялся гневом своего верного помощника. – Перо-то подбери... Я в свое время гусиными писал и горя не знал, вечное мне было в диковинку. А ты швыряешься, как ненужным старьем.

– Да перья-то при чем? Какие гуси, если чует мое сердце – неладно что-то у Ирены! Да ты сам вспомни, когда такое было, чтоб с ней да все ладно было?

– С делами она всегда справлялась на совесть и хорошо, – справедливости ради заметил Балашинский, – а на предчувствиях сейчас далеко не уедешь. С предчувствиями после разберемся. Нам первым делом Максимку нашего выручать надо. Любой ценой, заметь. Да и почему ты этого полковника, заурядного служаку, так боишься?

– Господи, опять на карусели! Я не Курятникова, нелепую фигуру, я Ирены опасаюсь! Дела она делает, да! А после непременно поганка какая-нибудь нет-нет и завернется. – «Архангел» опять затрясся в ажитации.

– У тебя сдают нервы, так не годится. – Балашинский построжал тоном, желая привести Мишу в нужную для работы кондицию. – Я опасаюсь и стерегусь всю жизнь и, как видишь, не сдаюсь и в истерики не впадаю.

– Вот-вот. Именно, что всю жизнь. Уж прости меня, конечно, но, на мой сторонний взгляд, ты так привык к этому ожиданию всякого лиха и напастей, что недооцениваешь своих предчувствий и реальных угроз. Ты устал от этих ожиданий, Ян, и можешь проморгать беду. – Миша сказал и сам испугался собственной смелости. Но и смолчать не мог.

– Зато ты не дремлешь. Тебе еще не надоело ждать. И это, наверное, хорошо. – Балашинский не разобиделся и не осерчал на справедливую тираду помощника, но как-то стих и погрустнел. – Вот и займись. Сделай, что считаешь нужным – даю тебе на то полную свободу.

– Тогда я с Ирены и ее Курятникова глаз не спущу... И еще, по поводу фигурантов. Ты приказал казнить Тенгиза, а я думаю, надо иначе. Пусть его застрелит охрана на месте взлома. А Гаврилов, с нашим эскортом, разумеется, пусть уходит с героином. Витька – он слабак. И помирать будет противно, как червяк, впечатляюще. Тенгиз же – абхаз, к тому же непростой. Войну прошел еще мальчишкой в Сухуми. Его, как ни пытай, боюсь, смерти просить не станет. А тех, других, может навести своим примером на ненужные мысли. К тому же Витькину сестру мы угробили, и он об этом, похоже, догадывается. Как поведет себя на операции, я на сто процентов ручаться не могу. Может, переиграем, пока не поздно? – ненастойчиво, с вкрадчивой надеждой спросил Миша.