* * *

Илья не мог бы сказать, сколько времени он провел в том положении, в котором его оставило последнее движение потерявшей управление машины. В подбородок ему давила подушка аэробэга. Дверь заклинило, он перелез на пассажирское место и выбрался с другого боку.

Несколько раз он нагнулся, несколько раз недоверчиво присел, прислушиваясь к работе своего организма, но кроме шока и еще только наступающего страха никаких изъянов в нем он не обнаружил. Сон еще не совсем слетел с него, и все присходящее доходило до сознания с небольшим и спасительным опозданием.

Сумка его тоже совсем не пострадала. Илья все пытался понять, как же все это произошло, и это казалось немного даже смешно, потому что не было даже перекрестка, а была просто куча песка да все стелилась куда-то серая узкая в выбоинах дорога. Но с другой стороны, было смешно и оттого, что не будь этой кучи песка, все это крушение могло принять не столь комичный, но все-таки благополучный оборот.

Илья стоял посреди пустынной дороги – просто стоял и смотрел, как на юго-востоке, открытом в разломе березовых посадок, меняет цвета светлеющее небо и свет сгущается в золотистый, стремящийся в высоту шар, слушал, как нарастает в ветвях гам невидимых птиц, ощущал последнюю прохладу утра через тонкую ткань рубашки.

Откуда-то с проселка на дорогу вырулил, по-утиному перевалившись на разъезженных колеях, трактор «Беларусь». Смешно подрагивая, будто подпрыгивая, он медленно катил на Илью и остановился, поравнявшись с измятой грудой машины. Некоторое время его водитель сидел, дивясь невиданному зрелищу и держа ногу на весу, потом резиновый сапог все-таки коснулся подножки. Тракторист спрыгнул, держась за дверцу левой рукой, и, поглядывая на безучастного Илью, степенно обошел обломки. Это был крепкий мужчина лет пятидесяти в клетчатой байковой рубашке, из грязного воротника которой выглядывала красная шея, а закатанные рукава открывали такие же красные тяжелые руки с плетеньем набухших вен.

– Сам-то цел? – спросил он и так же степенно осмотрел Илью, обойдя его со всех сторон. – В город, что ли?

Илья молча полез в кабину. Трактор тронулся, и они поехали, трясясь и подпрыгвая на сиденье. Тракторист все качал головой, то ли переживая чудесное спасение Ильи, то ли сомневаясь в его нормальности – нормальности человека, способного вот так вот просто без оглядки бросить такую машину, которая даже в обломках представлялась ему драгоценной.

– Какого роду-племени? – наконец поинтересовался он нарочито весело, наверное, чтобы отвлечь своего пассажира от грустных дум о потерянной машине.

– Я человек труда, – мрачно ответил Илья и с достоинством поправил на коленях сумку.

– Труда? Это на бабах, что ль... труда? Труда, – проговорил он озадаченно.

– Я опускался на дно морское, – ровным, монотонным голосом сказал Илья. – И к небесам поднимался. Твердь небесную топтал... В меня стреляли. И я стрелял. По пластиковой бутылке... Я знаю латинский язык, – добавил он, помолчав, и подумал: «Благостен будь, пытливый юноша, ибо от ума к сердцу проложены пути».

Тракторист нахмурился и озадаченно примолк.

У въезда в город стояла приземистая одноэтажная столовая, крашенная желтой охрой, две синие дверные створки были криво вдавлены в серо-коричневый полумрак предбанника. У левого крыла, которое уже растянулось на земле длинной тенью, дремал пыльный «УАЗ».

– Заправиться надо, – виновато-весело сказал тракторист, лихо выворачивая к «УАЗу». Где-то сбоку за забором струя из шланга звонко ударила в таз, а потом звук ее становился все глуше и глуше, и наконец струя забулькала, захлебнувшись в прибывающей воде. Воробьи возились в липах. Скрипела и стучала невидимая калитка.

Тракторист пропадал не долго. Вытирая руки ветошью, он просиял лицом, толкнул плечом дверь столовой и пропустил Илью вперед себя.

Внутри стояли четыре круглых столика, один из них был занят военными в синих летных спецовках. На кране болталась табличка: «Требуйте долива после отстоя пены». Буфетчица перехватила взгляд Ильи, направленный на табличку, и в глазах ее появилось ревнивое достоинство. Как будто она говорила: так эта табличка, для формы, положено ей тут висеть. Но мы свое дело знаем и без разных там табличек. Дольем так уж дольем. Здесь, мужчина, не обманывают. Но в глазах Ильи не было и намека на сомнение, и буфетчица поглядела на него с симпатией и с интересом – на его рубашку.

– Вертолетчики, – понизив голос, кивнул тракторист на военных, пока Илья глядел, как бесконечно стекает пена по кружке с отколотой ручкой.

Илья вспомнил поверье, будто нельзя пить из битой посуды, потому что тогда жизнь будет разбита и не будет в ней счастья, или еще чего-то не будет, как говорила содержательница дважды Краснознаменной «Любовной битвы», Марианна, – такое имя, как будто не просто кувшин, но еще и сбоку ручка, – а впрочем, почему смешная – хотела быть счастливой, а кто не хочет, – вот и ему захотелось попросить заменить кружку, но вдруг он заметил, что все остальные кружки, стоявшие под краном на алюминиевом подносе, тоже имели какой-либо изъян: почти у всех, доступных его взору, были отколоты края, у других на боках зияли щербины. Он оглянулся на вертолетчиков и разглядел, что все они тоже пили из расколотых кружек. О чем они разговаривали, сложно было разобрать; он только услышал, как один из них, пожилой, когда пролил пиво себе на куртку, спокойно сказал «ебать ту Люсю» и стал отряхиваться тыльной стороной пухлой ладони.

Окна до половины были заклеены полупрозрачной бумагой, а в верхних половинах стояли голубые квадраты неба. Наконец пена сошла, и можно стало пить. Илья взял кружку обеими руками и пил ее светоносное содержимое, как молоко. И вопреки всем поверьям, счастье вливалось в него ровно и легко, как без помех восходящее солнце вливается в небеса. Тракторист разговорился и все расспрашивал про машину, до сознания Ильи медленно и плавно доходил его голос:

– Да вот хоть ходовую взять. Я ж даже этого не говорю. – Несколько раз он готовился, видимо, задать еще какой-то вопрос, но каждый раз он с досадой махал рукой, чутьем угадывая те суммы, которые за этим воспоследуют и не решаясь вот так вот за три секунды рушить свой мир.

Илья отвечал уклончиво, но в целом скорее соглашался с этим решительным человеком из благодарности за его трогательную заботу и из нежелания и невозможности что-либо здесь объяснить. «Милый, страдающий брат», и в голове его крутилось: «Милый Надсон, не пугайте миссис Хадсон...»

– Ну, теперь я сам, – сказал он трактористу, пожал ему руку, взял сумку и вышел наружу. Городок, сползающий с возвышенности, парил в палевой дымке восходящего солнца, и как парча, эта дымка пронизана была золотистыми нитями. И собор на горе окружала облитая солнцем и оттого белесая зелень парка, и казалось, солнце карабкалось в небо и освещение вокруг менялось в такт его собственному упругому, сосредоточенному движению. «Милый, страдающий брат...» – еще раз проговорил он в своем сознании. Но нигде не было видно никакого страдающего брата, а было утро, перламутровый гомон невидимых птиц и звяканье за заборами каких-то невидимых металлических предметов. И сам он шагал в гору удивительно легко, и опьянение его было легким и летучим, и наблюдая, как солнцем зажигаются кресты собора и фыркают искрами, словно пучек свечей, в нем возникла милая, неотвязная, лживая мысль, которая бывает правдой только в детстве: «Я теперь... Теперь я никогда не умру». И еще вот эти какие-то строки вертелись у него в голове: «Душа уйдет... опять домой... но знаю, что, опять тоскуя по милой и смешной земле, покорный прошлому, приду я, и спрячусь робко в полумгле. И будет сладкая отрада, как было раз – давным-давно, – почуять запах листопада и заглянуть в твое окно». Но откуда он мог их знать и кто был их автор, он никак не мог вспомнить.