одного был настоящий стул, и рядом с ним стоял маленький стол, на котором громоздились куски мяса такой горой, как на состязании по обжорству, какое я видел однажды на ярмарке.

На стуле сидел, широко раскинув колени, дядя Алисий, в ярко расшитом камзоле, выкроенном, должно быть, из похищенного алтарного покрывала. Его штанины теперь были подвязаны не соломой, а шёлковыми лентами, а когда он повернул ко мне голову, я увидел, что и на глазу у него новый клапан, уже не из ткани, а из серебра, и на нём он велел нарисовать себе глаз, так что казалось, будто он видит тебя и этой стороной, хотя под клапаном была лишь дыра.

Я с самого начала так и думал, что никто иной не мог быть тем таинственным колонелло, и оказался прав. Он вёл себя как большой генерал, который только из милости якшается с обыкновенными солдатами. Нас двоих он соблаговолил заметить лишь тогда, когда мы очутились прямо перед ним; дорога сюда была для Гени сущей пыткой. Кто-то принёс ему большой плетёный короб, на который он мог бы сесть, но Алисий жестом отогнал желающих помочь. Он смотрел на нас так, будто обнаружил на кочане капусты двух улиток, и с притворным дружелюбием сказал:

– Неужто и впрямь мой неудачливый племянник почтил нас своим присутствием. Или ты преодолел свою трусость и хочешь добровольно поступить на службу?

Если он хотел одарить меня обидными прозвищами, ради бога, я привык и к худшему с его стороны, но он не дал Гени возможности сесть, и это было так гадко, что во мне мгновенно вскипел гнев и я себя уже не контролировал. Я бросил брата стоять одного, даже не предупредив его, и он чуть не упал; тот парень, что привёл нас, успел его подхватить. Я шагнул к Алисию, взялся за столик и стряхнул с него мясо на землю. Потом принёс столик Гени и сказал:

– Вот, можешь присесть.

При этом я стоял к Алисию спиной, поэтому не могу сказать, вскочил ли он и потом снова сел, или он настолько владел собой, что просто остался сидеть. Вокруг установилась тишина, и все взгляды обратились в его сторону: видимо, все ожидали, что он раскричится или отдаст приказ для ужасного наказания. Но дядя Алисий улыбнулся, как улыбаются проказам маленького ребёнка, у которого ещё недостаточно разума, чтобы сообразить, какую глупость он делает.

– У тебя есть две возможности, Евсебий, – сказал он. – Либо ты поднимешь мясо, либо оставишь его на земле. Мне всё равно. Это теперь ваша еда, и пока вы здесь у меня в плену, ничего другого вы не получите. Но если ты и твой брат хотите лучше поголодать несколько дней, я не буду иметь ничего против.

– Я тебе не пленный! – крикнул я, и дядя Алисий улыбнулся ещё дружелюбнее и сказал:

– Тогда беги отсюда. И посмотришь, что будет с твоим братом.

Если бы я был один, то, наверное, продолжал обороняться. Или я всё-таки надеюсь, что продолжал бы обороняться. Но поскольку это касалось и Гени и поскольку я знал, что дядя Алисий ему никогда не простит, что он его тогда выгнал из дома, и захочет сделать ему ещё что-нибудь, из-за всего этого гнев вытек из меня, как вода из опрокинутого ведра, и осталось только бессилие. Алисий улыбнулся ещё шире и сказал:

– А теперь подбери-ка вашу еду. Не хватало ещё, чтобы урчание ваших желудков не давало нам ночью спать.

Никогда я не был борцом, и солдатом мне тем более уже не стать, но теперь я знаю, что такое проиграть битву или целую войну. Я посмотрел на Гени, тот пожал плечами, и потом я ползал по земле и собирал мясо. На него налип сор, но дело было уже не в этом. Мужчины кругом смеялись, Поли тоже, но ему было при этом невесело. Полубородого я больше не видел.

Потом они отвели нас в сарай, теперь это была наша тюрьма. Ей не требовались толстые стены, и охрану они не выставили, потому что знали: я не убегу; угроза, что с Гени что-нибудь случится, была крепче любых цепей. Они разрешили мне набрать сухих листьев, чтобы сделать Гени какое-никакое ложе, и разрешили отвести его в лес помочиться; вырыть в сарае отхожую яму они не потрудились. Голодать нам не пришлось, у нас ведь было мясо. Я предпочёл бы его снова выблевать, но Гени сказал, что ослабеть от голода было бы лишним, никогда ведь не знаешь, для чего тебе ещё потребуются силы. О том, что происходило снаружи, мы могли судить только на слух. По команде Алисия – «Assalto!», опять это «Assalto!» – его приспешники приступили к работе, я всё ещё не мог себе представить, что это была у них за работа. В какой-то момент они вернулись, а ещё позже пели – по всей видимости, сидя у костра.

В нашем сарае становилось всё холоднее, но укрыться нам было нечем, и никто нам ничего не принёс. Это был чуткий сон на жёсткой земле, как бы мы ни пытались умоститься поудобнее. Всё-таки странно: корова или собака, вообще все животные могут спать где угодно, и только человеку требуется что-то мягкое, если он не собирается бодрствовать всю ночь.

Часть мяса мы сохранили на следующий день, но когда к утру установилась тишина, неожиданно явился Полубородый с двумя мисками овсяной каши. Гени не ответил на его приветствие, миску взял, не поблагодарив и не глядя при этом в лицо Полубородому. Было заметно, что он больше не хочет иметь с ним ничего общего. И Полубородый говорил, обращаясь ко мне.

– Твой брат не хочет со мной говорить, Евсебий, – сказал он, – и это меня не удивляет. Я надеюсь, когда-нибудь он поймёт, что я не примкнул к звену Поли и тем более к Алисию, а здесь я совсем по другой причине. Я против Габсбургов, и с ними у меня открытый счёт; чтобы его оплатить, не хватит и десяти жизней. Любой Габсбург, неважно, какой из них, мой враг, и чтобы отомстить им, я готов заключить союз даже с чёртом. Можешь передать это твоему брату.

Про «передать» он, конечно, говорил не в прямом смысле; Гени ведь сидел рядом на земле и сам всё слышал.

– Вчера я ходил в нашу деревню, – продолжал говорить Полубородый, – и Чёртова Аннели показала мне, куда ты положил ногу Гени. Я её принёс и охотно бы вернул ему.

Гени хотя и делал вид, что