– Одежду очень маленького размера, – отвечала Доркас, раздвинув перед собой изящные белые ладони от силы на полпяди. – Возможно, кукольную. Особенно мне запомнились вот такусенькие рубашки из тонкой шерсти. Наконец выбрала я одну, отдаю старику деньги и вижу: вовсе это не деньги, а комок грязи.

Плечи Доркас задрожали, и я успокаивающе обнял ее.

– Хочется закричать, что зря все вокруг плохо обо мне думают, напрасно принимают меня за нечистого духа, однако я понимаю: если так и поступлю, все, что ни скажу, люди сочтут окончательным доказательством своей правоты, и слова застревают в горле. А самое худшее – шуршание нитей за спиной в этот миг прекращается. – Тут Доркас стиснула мою свободную руку изо всех сил, словно затем, чтоб верней передать, что у нее на душе. – Знаю, кому не снилось подобного, попросту не поймут… однако это ужасно. Ужасно.

– Быть может, теперь, когда я снова рядом, с тобой, этим снам настанет конец.

– А после я просто сплю, будто проваливаюсь в непроглядную темень. И если не просыпаюсь, начинается новый сон. Я в лодке, и кто-то, отталкиваясь шестом от дна, гонит ее через призрачное, неземное озеро…

– Ну уж в этом-то нет ничего загадочного, – сказал я. – Ты ведь плавала в точно такой лодке, со мною и с Агией. Принадлежала она человеку по имени Хильдегрин, и ты наверняка это плавание помнишь.

Но Доркас отрицательно покачала головой.

– Нет, лодка совсем не та, куда меньше. Шестом орудует какой-то старик, а я лежу у его ног. В полном сознании, но даже шевельнуться не могу. Рука свесилась за борт, тащится следом за лодкой в темной воде. Нос лодки вот-вот коснется берега, но тут я падаю в воду, однако старик меня не видит, и я, уходя в глубину, понимаю: о моем присутствии он даже не подозревал. Вскоре свет вокруг меркнет, становится жутко холодно. Откуда-то сверху, из дальней дали, любимый голос зовет меня по имени, но я никак не могу вспомнить, чей это голос.

– Мой. Я зову тебя, стараюсь тебя разбудить.

– Может, и так.

Отметина от бича, память о Вратах Скорби, вспыхнула на щеке Доркас, будто клеймо. На время мы оба умолкли. Соловьи стихли тоже, но на деревьях повсюду вокруг пели коноплянки, а как-то раз среди ветвей мелькнул попугай, алый с зеленым, точно крохотный посыльный в ливрее.

Наконец Доркас сказала:

– Какая же страшная это штука – вода… Не стоило тебя сюда приводить, да только другого места поблизости в голову не пришло. Надо было устроиться там, на траве под теми деревьями.

– А чем тебе не угодила вода? По-моему, ручей просто чудный.

– Здесь ее освещает солнце, но, согласно самому своему естеству, она без конца течет вниз, вниз, прочь от света.

– Но потом-то вновь поднимается кверху, – возразил я. – Дождь, наблюдаемый нами по весне, – та же самая влага, что текла годом ранее в сточных канавах. По крайней мере, так объяснял нам мастер Мальрубий.

Улыбка Доркас сверкнула, словно звезда.

– Так оно или нет, а в это хотелось бы верить. Севериан, глупо, конечно, но ты – лучший из всех людей, кого я знаю, потому что других хороших людей не встречала. Однако мне кажется, что, если я познакомлюсь еще хоть с целой тысячей человек, ты все равно останешься лучшим. Вот об этом я тебе и хотела сказать.

– Если тебе нужна моя защита, можешь не сомневаться – я с тобой.

– Нет, дело вовсе не в этом, – ответила Доркас. – Наоборот, мне самой хотелось бы стать для тебя защитой… вот это уж точно глупость, правда? Родных у меня нет, и вообще никого нет, кроме тебя, и все же я думаю, что в силах тебя защитить.

– Но ведь рядом и Иолента, и доктор Талос с Бальдандерсом.

– Все это не то, Севериан, разве ты сам не чувствуешь? Даже я, наверное, не слишком гожусь, но они не годятся вовсе. Вот провели мы ночь в шатре, впятером, однако ты оставался один. Помнится, как-то ты говорил, что богатством воображения не отличаешься, но все равно наверняка это чувствовал.

– От этого ты и хочешь меня защитить? От одиночества? Такой защите я буду только рад.

– Тогда я дам тебе все, что смогу, пока это в моих силах. Но самое главное, мне хочется защитить тебя от отношения окружающих. Помнишь, Севериан, что я рассказывала о своих снах? Как люди в лавках и на улицах считали меня каким-то ужасным духом? Так вот, они вполне могли быть правы.

Тут Дорис вновь затрясло, и я привлек ее ближе.

– Отчасти по этой причине мой сон так мучителен. Ну а вторая причина – правы они не во всем. Да, нечистый дух здесь, во мне. Он – это я. Однако во мне есть и еще кое-что, и все это – тоже я, в точно такой же мере.

– Не можешь ты быть нечистым духом, да и вообще хоть чем-либо нечистым.

– О нет, – без тени улыбки возразила Дорис и подняла на меня взгляд. Пожалуй, ее изящное, обращенное к солнцу лицо никогда еще не было столь же прекрасно, никогда еще не лучилось такой безукоризненной чистотой. – Очень даже могу, Севериан. Как и ты можешь быть – и порою становишься – тем, кем тебя называют. Помнишь собор, на наших глазах вознесшийся в небо и вмиг сгоревший? Помнишь, как мы с тобой шли по дороге среди деревьев, пока не увидели впереди свет, а там оказались доктор Талос, Бальдандерс и Иолента, готовящиеся начать представление?

– Ты держала меня за руку, – подтвердил я, – и мы говорили о философии. Как могу я забыть?

– А когда мы вышли на свет и доктор Талос увидел нас – помнишь, что он сказал?

Я обратился мыслями в прошлое, к вечеру того дня, когда предал казни Агила. Из недр памяти послушно всплыл и рев толпы, и пронзительный крик Агии, и рокот барабана Бальдандерса.

– Он сказал, что теперь все в сборе. Тебя назвал Невинностью, а меня – Смертью.

Доркас скорбно кивнула.

– Именно. Но ведь на самом деле ты вовсе не Смерть, сколько бы он ни называл тебя так, понимаешь? От Смерти в тебе ничуть не больше, чем в мяснике, целыми днями режущем горло бычкам. Для меня ты – Жизнь, а вообще – молодой человек по имени Севериан, и, если тебе захочется, одевшись иначе, сделаться плотником или рыбаком, никто не сможет тебе помешать.

– У меня нет желания оставлять гильдию.

– Однако ты можешь оставить ее. Хоть сегодня. Вот о чем нужно помнить в первую очередь. Людям не хочется, чтобы другие были людьми. Поэтому они навешивают на окружающих ярлыки, опутывают других сетью всевозможных названий, но ты им не поддавайся. А доктор Талос хуже многих других. Он – своего рода обманщик, лжец…

Обвинение так и осталось незавершенным, и тогда я отважился возразить:

– Однажды я слышал от Бальдандерса, что он почти никогда не лжет.

– Я ведь сказала, своего рода. Бальдандерс прав, ложь доктора Талоса – не то, что обычно понимают под ложью. Назвав тебя Смертью, он не солгал. Это была… э-э…

– Метафора? – подсказал я.