– Да, но опасная, дурная метафора. Нацеленная против тебя, словно ложь.

– Значит, по-твоему, доктор Талос втайне меня ненавидит? Я бы сказал, он – один из немногих, кто вправду проявил ко мне доброту с тех пор, как я оставил Цитадель. Таких ведь по пальцам пересчитать. Ты да Иона, которого с нами уже нет, старуха, с которой я познакомился в заточении, человек в желтом халате, кстати сказать, тоже назвавший меня Смертью… и доктор Талос. Как видишь, перечень короток.

– Нет, по-моему, ненависти в нашем понимании он ни к кому не испытывает, – негромко ответила Доркас. – И любви, если уж на то пошло, тоже. Ему хочется манипулировать всеми, кто ни подвернется под руку, изменять все вокруг, подчиняя окружающий мир собственной воле. Ну а поскольку разрушать куда проще, чем строить, он чаще всего так и делает.

– Однако Бальдандерс его, кажется, любит, – заметил я. – Когда-то у меня был искалеченный пес, и я не раз видел, как Бальдандерс смотрит на доктора в точности тем же взглядом, каким смотрел на меня Трискель.

– Да, понимаю, но мне так вовсе не кажется. Ты никогда не задумывался, как выглядишь сам, глядя на своего пса? А о прошлом их хоть что-нибудь знаешь?

– Только что они жили вместе где-то в окрестностях озера Диутурна. А люди, жившие по соседству, вроде бы подожгли их дом, чтобы прогнать их прочь.

– А не кажется ли тебе, что доктор Талос может доводиться Бальдандерсу сыном?

Предположение Доркас показалось мне столь нелепым, что я рассмеялся, радуясь случаю избавиться от неловкости.

– Тем не менее, – заметила Доркас, – именно так они друг с другом и держатся. Будто туповатый работящий отец с гениальным взбалмошным сыном. По крайней мере, на мой взгляд.

Только после того, как мы, оставив скамью, двинулись назад, к Зеленой Гримерке (напоминавшей картину, показанную мне Рудезиндом, не более, чем любой другой сад), в голове моей сам собой родился вопрос: может быть, назвав Доркас «Невинностью», доктор Талос тоже имел в виду метафору того же сорта?

Оставшийся позади старый сад с травяным огородиком был так безмолвен, так погружен в забвение, что напомнил мне Атриум Времени и изящные, тонкие черты лица Валерии в обрамлении мехов. По сравнению с ним Зеленая Гримерка казалась сущим пандемониумом. К этому времени весь табор уже проснулся, и каждый из его обитателей словно бы задался целью перекричать остальных. Преследуемые метлами матерей и любыми снарядами, какие ни подвернутся под руку отцам, детишки карабкались на деревья, чтоб выпустить на волю сидящих по клеткам птиц. Шатры сворачивали, не дожидаясь конца репетиций; на моих глазах с виду незыблемая пирамида из полосатой парусины рухнула наземь подобно флагу капитулировавшей армии, открыв нашим взглядам травянисто-зеленого мегатерия, поднявшегося на дыбы позади, и танцовщицу, выделывавшую замысловатые пируэты, балансируя на его лбу.

Бальдандерс и наш шатер исчезли бесследно, но не прошло и минуты, как подбежавший к нам доктор Талос в спешке повлек нас за собой извилистыми дорожками, мимо балюстрад, водопадов и гротов, полных неограненных топазов вперемежку с цветущими мхами, к чашеобразной, заросшей подстриженной травой низинке, где великан под взорами дюжины белых оленей возводил для нас сцену.

Сцена замышлялась куда роскошнее той, на которой мне довелось выступать в пределах Стены Несса. Похоже, слуги Обители Абсолюта снабдили нас деревом, гвоздями и всевозможным инструментом, не говоря уж о краске и парусине, в количествах много больших, чем мы могли пустить в дело. Их щедрость пробудила в докторе склонность к грандиозным свершениям (и без того ни на минуту не засыпавшую слишком уж глубоко), и он то помогал нам с Бальдандерсом таскать самое тяжелое, то принимался лихорадочно дополнять чем-нибудь новеньким рукопись пьесы.

Великан взял на себя роль плотника и, хотя двигался неторопливо, трудился с таким невероятным усердием, с такой невообразимой мощью в каждом движении – костыль толщиною в мой указательный палец вгонял в доски за один-два удара, а брусья, которые я пилил бы целую стражу, перерубал несколькими ударами топора, – что мог бы легко сойти за целый десяток рабов под бичом надсмотрщика.

Доркас проявила недюжинный талант к живописи, чего я, по крайней мере, от нее совершенно не ожидал. Вместе мы установили на место пластины из черного материала, вбиравшего солнечный свет – не только затем, чтоб запастись энергией для ночного представления, но и для того, чтобы засветить прожекторы уже сейчас. Все эти ухищрения позволяют изобразить на заднем плане даль в тысячу лиг с той же легкостью, что и единственную комнатушку убогой хижины, однако завершенности иллюзия достигает лишь в полной темноте. Таким образом, ее лучше всего подкреплять рисованными задниками, а Доркас рисовала их весьма сноровисто, стоя по пояс в вершинах гор и оживляя выпадами кистей картины, поблекшие при свете дня.

От нас с Иолентой проку было куда как меньше. Я рисовать не обучен, а требования пьесы понимал так смутно, что не мог даже помочь доктору в размещении реквизита. Иолента же, думаю, и умом, и телом противилась работе любого рода, а уж этой – наверняка. Ее длинные ноги, столь изящные ниже колен и столь округлые, пышные над коленями, были просто не приспособлены к ношению тяжестей помимо тяжести ее собственного тела, а выпирающим далеко вперед грудям постоянно грозила опасность оказаться защемленными меж досок или испачкаться в краске. Не имелось в ней и того духа, что придавал жизни остальным членам труппы, направляя их к общей цели. По словам Доркас, минувшей ночью я остался в совершеннейшем одиночестве, и, вероятно, она была права куда более, чем мне могло показаться, но с одиночеством Иоленты мое одиночество не шло ни в какое сравнение, не говоря уж обо всех остальных. У Доркас был я, у меня – Доркас, Бальдандерса с доктором связывала некая извращенная дружба, и на сцену мы поднимались все вместе, а у Иоленты имелась только она сама да нескончаемое представление, посвященное одной-единственной цели – внушать всем вокруг восторг.

Коснувшись моего плеча, Иолента без слов указала огромными изумрудно-зелеными глазами в сторону границы естественного амфитеатра и окаймлявших ее каштанов, поднявших к небу множество белых свечек среди неяркой листвы.

Убедившись, что никто из остальных на нас не смотрит, я согласно кивнул. После Доркас Иолента, идущая рядом со мной, казалась почти такой же рослой, как Текла, только шагала, не в пример Текле, не размашисто – мелко. Доркас она превосходила ростом по меньшей мере на целую голову, а пышная куафюра вкупе с высоченными каблуками сапог для верховой езды делала ее еще того выше.

– Хочу посмотреть на нее, – сказала она. – Другого шанса ведь не представится до конца дней.

То была явная ложь, но я, будто безоговорочно поверив в нее, ответил:

– На этот счет вы в равном положении. Сегодня и только сегодня Обители Абсолюта представляется шанс посмотреть на тебя.

Иолента кивнула: на ее взгляд, я изрек безусловную, неоспоримую истину.