беседы, устраивали митинги, читали лекции, играли пьесы, декламировали стихи, пели песни и плясали… Это был праздник общего труда, единодушия горожан с поселянами. Фабрики, заводы, мастерские, железнодорожники, городские профсоюзы создавали бригады по уборке полей, вместе с ними засылали агитаторов в деревню, лекторов и артистов. В самый разгар страды работницы города собирали игрушки, куски клеенки, старые рубашки, скатерти, простыни, карандаши, картинки, краски, бумагу и отсылали их детям в деревню, а если были свободны, то привозили все это сами. Нередко фабричные девушки во время уборки устраивали ясли для красноармейских детей. А сельские бабы несли работницам в обмен на их подарки картофель, молоко, жмых и черный хлеб для ребятишек, оставшихся в городе. Всем руководил тогда губком. Он же высылал для инструктажа на местах «красные повозки». Украшенные плакатами и воззваниями, грузовые машины разъезжали по полям и деревням с агитаторами, граммофонами, плакатами, брошюрами. Бабы, девки, в одних рубашках, с серпами на плечах, ребятишки и степенные мужики окружали такую повозку при дороге, и тут начинался митинг. Темами призывов тогда являлись: оправдание хлебной монополии, борьба с дезертирами, кулаками и спекулянтами, ликвидация пожаров, отличная работа на полях, помощь красноармейским семьям и нетерпеливые надежды увидеть опрокинутыми Деникина и белополяков. Тут же на полосе разбирались неисчислимые жалобы крестьян, давались советы, делались распоряжения, инструктировались уполномоченные и комсомольцы ближних селений.

К нам красная повозка прибыла мимоходом, едучи в Арзамас. Помнится, сельчане приступали к жнитву самых дальних полос на участке, когда-то принадлежавшем кулаку Дряхлову. Раньше мужики брали участок этот в аренду, но, памятуя о том, что он «не свой», никогда его не удобряли. Этим летом рожь там была особенно низкорослая, очень уж скоро поспела, и все потому торопились сжать ее в первую очередь.

Шел, наверное, шестой час утра, не более того, то есть такое наступило время, когда жницы, поднимающиеся, как известно, до восхода, успели уже вдоволь наработаться и собирались завтракать у тощих суслонов. Огромное солнце уже припекало спины и обещало быть беспощадным. Жницы мирно перекликались по соседству, и голоса их вольно гуляли в утреннем воздухе.

Вдруг мальчишки, что нянчились на полосах с грудными ребятами, враз закричали: «Едут, едут!» — и тотчас же кинулись на большую дорогу. По этой дороге когда-то гоняли прасолы скот из поволжских степей, полиция водила арестантов и политических ссыльных, по ней же во времена оны скакали чиновники на почтовых, устраивались крестные ходы на Нижегородскую ярмарку и по ней же отправляли солдат на войну. Дорога эта рассекала Россию от Прибалтики до Сибири, и девушки наши пели под гармонь:

Сормовска больша дорога

Вся слезами улита.

Вся слезами улита —

По ней ходят рекрута.

При железнодорожной ветке она заглохла, заросла, захирела, зато с революцией воспрянула вновь, была добротно утоптана и обжита настолько, что пыль с нее поднималась вслед за пешеходом клубами.

Повозка въехала на сжатую полосу, вся увешанная плакатами, изобличающими врагов фронта и тыла, и лозунгами, призывающими помогать семьям бойцов, Молодой человек в рубашке из мешковины поздравил нас с началом жатвы и уверил в том, что город всегда готов помогать деревне, потому что враг общий.

— Помните сентябрь, — так закончил он речь, — сентябрь восемнадцатого года: чехословаки завладели Поволжьем. Белый террор избрал жертвой мозг народа — Ленина. Обыватели пели отходную революции. Но выжили большевики. Помните сентябрь девятнадцатого года: Деникин у Тулы, в опасности орудийные и патронные заводы — руки Красной Армии. Теснила казацкая кавалерия. Но — порыв, и Деникин бежал оттуда. Через всю Украину гнали его наши полки. Дон и Кубань под советской рукой и Черное море — наше. И тут мы выдержали. Теперь опять сентябрь на носу. Еще одно усилие — и Врангеля с белополяками сдует ветер революции. Каких врагов мы только не били? Богатыри у нас, а не солдаты!

Потом паренек сошел с машины и сразу был взят бабами в полон. Раньше всего красноармейки из деревни Хмельной жаловались на уполномоченного, который распределял траву по скоту, а не по едокам, и тем обидел бедноту. Дело там доходило до драки, красноармейки требовали сено, уже собранное в копны, переделить по едокам. «По поголовью скота или по едокам?» — был проклятый вопрос тех лет. Парень все, что надо, выспрашивал, быстро вошел в курс дела и дал обещание съездить на место.

Взгляд его неожиданно упал на ребенка, ползающего по полосе и разоряющего мышиные гнезда.

— Почему он один?

— Мать жнет, а нянчиться с ним некому.

— Я вижу, что много здесь грудных ребят и малых, снующих около взрослых. Где члены комиссии по оказанию помощи красноармейкам?

Я выступил вперед, взяв за руку Анну Краюшкину.

— Стыдно, братцы, — сказал парень, — стыдно вам держать ребят на такой жаре!

— Нешто мы это? — ответила Анна, не поняв сути дела.

— Мы думали о яслях, — вмешался я, — но ничего нет, ни белья, ни пеленок, ни рубашонок.

— Удивительно, как это попы все находят? Я видел целую процессию подле колодчика и новую часовню. Кирпичей нет, а часовни растут. Слухи о чудесах плодятся день ото дня. И монашки в новых рясах ходят. Так извольте найти материю для яслей.

Вместе с эпидемией тифа, вздорными слухами о гибели наших армий развивалась в ту пору и эпидемия чудес. При засухе и недороде воспрянул церковный люд и заново пустил в оборот седую легенду о «наказании божеском». На полянке у ручья, в том месте, где находился колодчик Лисья ямка — излюбленное пристанище в грибную пору, — в одно лето возникла часовня и сруб. И уже висела старая черная икона «новоявленной божьей матери». Ее выловил кузнец Петров, которому она «явилась», когда он шел с сенокоса. «Петр, веришь ли в бога?» — вдруг послышалось ему. «Верю, — ответил он, — но только боюсь о том сказывать, ругаются в сельсовете». «Погляди в колодец и испей из него, страх тебя минует, и многое откроется». Тут он вот и поглядел в колодец, и увидел икону, и выловил ее, и обрел смелость, и «исполнился духа свята». С той поры на базарах рассказывал он всем об этом чуде. И летела крылатая легенда через леса, луга, и копилась деньга в церковной кружке у Лисьей ямки. Каким-то образом очутился там же большой и черный камень, якобы лечебного свойства. Старухи отбивали кусочки камня, уносили их за щекою домой и хранили в потайном месте за образами.

— Что это у нас под носом за чертова Мекка! — воскликнул секретарь волкома, когда я рассказал ему о сетованиях инструктора с «красной повозки». — Что там за «артель»