И она исчезла за кустами березняка, проворная, неистощимо веселая и на редкость здоровая.

Глухо тяпали топоры, лязгали пилы, стонали молодые березки, подрубленные под корень, потрескивали горящие сосны рядом, к этому общему сплаву звуков примешивались еще вскрики баб и упорные их вздохи. Широкая просека, устланная поваленными белоствольными березами, отъединяла рощу от пожарища и не пускала огонь в глубь лесного массива. Иногда на пути нашем попадались стройная липа, жесткий клен или статная красавица рябина. Рябина, она вся горела, пылала багряным пламенем своих осенних красок. Бабы оглядывали ее пышное убранство, дергали за густую наливную кисть, не решаясь сразу поразить дерево топором. И только после этого раздавался сокрушенный возглас: «Эх, под ярусом, ярусом висит зипун с красным гарусом», затем всаживалось лезвие топора под корень, баба валила рябину и потом долго глядела на нее с материнским участием. Под березками в траве натыкались мы на целые семьи березовиков. От бездождья они все уже были тронуты червями. Мы отрывали у них шляпки, менее пораженные, и клали их на догорающие стволы сосен и затем ели на ходу, обжигая руки и губы.

На нашем пути оказался овраг, заросший мелким осинником, кустами орехового дерева, ракитника и волчьих ягод. Огонь, идущий по оврагу стеной, наступал на эту растительность и быстро сокрушал ее. Уже половина оврага была пустынна. Деревца, обглоданные огнем, напоминали нам останки разрушенного частокола. Следовало перерезать овраг широкой просекой и перегородить дорогу пламени. Между прочим, овраг был полон дыма, который делал кусты еле различимыми. Бабы на момент остановились.

— Вперед, вперед, — крикнула Серафима, и комсомольцы, окутав рты кто чем мог, полезли вниз, цепляясь руками за кустарник. За нами тронулись и бабы.

Вдруг в глубине оврага раздался тревожный бабий возглас. Наши комсомолки тотчас же бросились туда. Суматошный говор нарушил тишину леса, разобрать ничего нельзя было. Вскоре на обозначившейся просеке оврага показался мужчина в кольце девушек, державших топоры и пилы наготове. Мужчина шел, точно деревянный, вобрав голову в плечи, боясь повернуться. Марина вела мужика за собой, держась за подол кумачовой рубахи.

— Где тут главная из вас комсомолка? — сказала Марина и подвела его к Серафиме. — Вот тебе злоумышленник. Я была в кустах по своей надобности и увидела: переносит он огонь с места на место и плодит его. Нагребет сухой листвы, пучок этот зажжет и бросит в мелкий валежник. У меня сердце заполохнуло в груди. Я подкралась к нему да цап-царап. А он, окаянный, силач, меня под себя подминает. Ладно, подмога вовремя явилась.

Мужик спокойно и тупо слушал, не поднимая глаз. Он был бос, одет в солдатские штаны, состоящие из одних заплат.

— Ты чей? — спросила его Серафима.

Мужик молчал.

— А это из села Лисьи Ямки, — сказала Марина за него. — Сын мельника. Водяная мельница у отца на всю округу слыла, а нынче передали ее в Совет. Отец его по мятежному делу запутан, а сын вот государственное добро крушит. Сын в отца, отец в пса, а пес в бешеную собаку.

— Не осознал… — глухо выговорил пойманный и мрачно оглядел нас.

— Чего не осознал?

— Не осознал греха… по темноте я… отпусти… больше не буду, бес попутал…

— Отсеки собаке хвост, все-таки не будет овца, — сказала Марина, — таких в холодные страны отправлять надо. Там проветрится.

— Отпусти, отпусти, — повторил он опять, — какой тебе толк: обездолят человека, засудят — и нет его… отпусти… сделай божескую милость.

Он упал на колени и стал ловить руку Серафимы.

— Иди, иди, — встрепенулись бабы, — в волости разберутся. А комсомол тебе не на то дан, чтобы прощать.

Поджигателя мы отправили в милицию.

Около недели комсомольцы волости провели в схватке с огнем, они остановили его, организовав окрестных крестьян и заразив их примером мужества. Ободранные, с глазами, распухшими от дыма, с осипшими голосами, обожженные, раненые, измученные неустанной работой, но не потерявшие бодрости, общего согласия и готовности к новому делу, мы возвращались восвояси на откормленных лошадях, которым одним только нечего было делать на пожаре и которые привольно паслись на нетронутых лесных полянах. Хлеб по волости весь был сжат и скошен, привезен на гумны и заскирдован. Кое-где уже приступили к молотьбе. Общее согласие народа превозмогло все опасения маловеров.

В ту пору мы не доехали до волости. В бывшем имении земского начальника Фиалковского, а теперь в совхозе «Заря новой жизни», приезжие артисты давали представление. Мы увидели народ подле ограды и огни в саду и услышали возбужденный говор. Всей ватагой, какими были, такими и ввалились мы в сад. Публика сидела на цветочных клумбах парами, и ребятишки примостились на липах. Мужикам осталось место под липами на скамейках, на которых когда-то сиживали гости земского начальника. Я помню этого земского начальника. По его приказанию выгоняли наших мужиков заравнивать ухабы на дорогах, по которым собирался проезжать архиерей Иоаким. Ставленник высокородного авантюриста и распутинского выкормка, губернатора Хвостова, — изувера, мракобеса, черносотенца, главаря «истинно русских» людей, земский начальник старался угождать благодетелю во всю мочь и притеснял мужиков нещадно. Зная, что этим понравится губернатору, он следил, например, даже за тем, чтобы свадьбы игрались на селе по всем правилам старорусского обычая. Один раз ему не понравился свадебный обряд, и он угнал домой невесту, жениха велел раздеть и выпороть, а сам стоял в это время на балконе и пил чай. Знаменитый балкон! Подле него простаивали мужики на коленях целые часы, моля о выдаче паспортов; он же и служил на сей раз сценою деревенского спектакля.

Представляли что-то из Шекспира, словно бы «Гамлета» — тогда на меньшем не мирились. В кустах трещали кузнечики, доносился плеск воды с прудов, — там катались девушки на плотах, — а над нашими головами висела серебряная луна, огромная и белая, как мытая репа.

Быть или не быть? Вот в чем вопрос!

Что благороднее: сносить ли гром и стрелы

Враждующей судьбы, или восстать

На море бед и кончить их борьбою?

— Тебе, — сказала Серафима, — надо ехать завтра же. Получай мандат. Ты командируешься в распоряжение краевых организаций. А там они увидят, что тебе надо. Ждать нечего, основное сделали, город нам помог, а время не ждет. Притом же у тебя, я слышала, заводятся какие-то шашни.

— Это правильно, — согласился я, не умея понять, почему должен был отъезжать завтра же. — Заводятся шашни. Раздумывать нечего, мы не Гамлеты.

О ВЫ, ЗВЕЗДЫ!

Но если бы я мог еще что-нибудь сделать, — я бы удовольствовался романсом, конечно, я