в монастыре? Странное губсовнархоз выбрал себе место для кустарей… Посмотрите, ребятушки.

Монастырь занимал живописную часть села Малая Пица. Чистенькие и опрятные кельи, полукругом разместившиеся около церкви, утопали в зелени. Деревянная ограда в кустах сирени и акации опоясывала монастырь. Это прибежище «нищих духом» недавно имело богатые приношения, торговлю шерстяными товарами и лесные угодья.

Нынче в монастыре выглядело все, как раньше. Благообразно и чинно двигались там люди, опрятно выметались тропы к кельям, аккуратно служились панихиды, крестились там истово, по-старому. Только новенькой была вывеска на воротах: «Женская кустарная трудовая артель по выработке текстильных изделий».

В 1920 году губсовнархоз наскоро открывал, где только можно было, всех видов «кустарные артели». Никто их не снабжал сырьем, никто их и не контролировал. И под советскими вывесками во всю мочь процветали разные виды кабального труда. Одним словом, это мы хорошо знали, и вывеска нас нимало не смущала. Сперва мы пошли разыскивать «заведующую» этой «артелью». Мы нашли ее у крылечка монашеской кельи. Она бросала курам размоченные корки хлеба. То была женщина лет под сорок, с энергичным и проницательным взглядом, без единой морщины на лице, стройная, высокая, красивая. Особенно поражали белизной ее руки. В деревне да в рабочую пору, когда все ходили огрубелыми от труда и сожженными солнцем, видеть такие руки было очень обидно. Это была игуменья бывшего монастыря Лизавета, одетая по-дачному в светлое ситцевое платье, которое в просторечье называлось «татьянкой».

Увидя нас, игуменья спокойно поставила миску на крылечко, вышла к нам навстречу и твердо, по-советски поздоровалась первая.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал она, — кого изволите спрашивать?

— Игуменью, — сказали мы все сразу.

Лицо ее приняло деловое выражение.

— Ведь монастырь давно нарушили, — ответила она. — Новая власть не терпит тунеядцев, и монашки работают, как и все: вяжут, шьют… Какая же в наше время может быть «игуменья»!

Мы поведали ей цель нашего прихода и попросили выделить кое-что из запасов «артели» для яслей. Она изумленно пожала плечами.

— Где нам взять? Мы трудящиеся. Наша артель зарегистрирована и властям хорошо известна. Вяжет два-три дня бедная женщина пару чулок, продаст ее, тем и кормится. Вы не туда, милый, попали.

— Мы видели дорогие рубашки и разные материи на венчиках икон, которые жертвовались богатыми в церковь, — сказала Серафима. — Мы знаем, что бабы холсты вам носят, не лучше ли отдать их для сирот и красноармеек, которым надо в поле работать. Зачем сатиновым отрезам на иконах висеть? Святым и без них не зябко.

Из келий выглянули монашки. Черница, с лицом гадалки и мудрицы, по-монашески одетая, подошла к нам, смиренно и низко поклонилась Лизавете, на что та ответила «здравствуй».

— Нуждаются ли угодники в одеяниях или нет, — сказала монашка, видимо поймав конец нашего разговора, — на то уставы писаны. Что в них указано, то непреложно. Закон — его же не прейдеши. А мудрости этой никому не понять. А умному бог дает.

Лизавета резко повернулась к ней спиной, и та разом смолкла. Но искра была уже брошена на сухой костер нашего нетерпения.

— Вам бог дает? За что, в таком случае, мы богом обижены? — горячась, заговорила, Серафима. — За что обнес он нас на земном пиру? Вам бог дал, а нам только посулил? Интересная арифметика. Кому акафисты поют. «Радуйся, невеста неневестная», а нам все только: «Не рыдай мене, мати…»

— Вы напрасно с бестолковой старухой разговариваете и горячитесь, — сказала Лизавета. — Заведующая артелью — я! У меня бумаги есть, и на них комиссарова подпись.

Она увела нас в келью, чисто прибранную, и подала Серафиме пачку аккуратно сложенных бумаг. Это были задушевные записки агентов продкома, командируемых в уезд. Там излагались просьбы «приютить бездомного человека» или «дать ночлег в гостеприимных кельях трудовой артели». Попалась нам также тетрадка, в которой отмечалась каждая услуга, оказанная игуменьей командируемым, скрепленная их подписями с развязными изъявлениями благодарности. А лица тут были всякие: кооператоры, работники земотделов, лесничии… «Все — комиссары», — так выразилась игуменья (тогда всех советских работников без разбора называли «комиссарами»). В народе ходил слух, что подобного рода «комиссары» не переводились у монашек, и мы поверили теперь этому.

— Это — ваше интимное и частное дело, и нас оно не касается, — сказала Серафима, подавая бумаги.

На лице игуменьи выступила краска стыда.

— Скажите на милость, может быть, вас вот это касается? — ответила Лизавета ей в тон, подавая бумажку с печатью губтекстиля.

Она вынула ее из-за иконки. Это был ответ учреждения на запрос о разрешении организовать трудовую артель. «Организовать» таковую, видите ли, благосклонно «разрешалось».

Серафима скомкала эту бумажку и выбросила в окошко.

— Вы поплатитесь за это явно антисоветское деяние, голубушка! — вскричала игуменья. — На бумаге советский герб обозначен и подписи, да, собственноручные подписи высокопоставленных особ.

— Знаем мы этих высокопоставленных лиц, — ответила Серафима. — Они бумажки пишут, приказы строчат, а кому строчат, того не знают, на места не ездят и последствиями своих «разрешений» тоже не интересуются… Знаем мы этих лиц.

В куче книг и бумаг, сваленных в чулане, мы нашли альбомы архиерейских портретов с трогательными надписями. Мы бросили альбомы игуменье на руки, и в это время на пол вывалился журнал с фотографиями революционеров. То были деятели дореволюционной России с обозначениями фамилий, имен и рода деятельности. На самых последних страницах разместились портреты Якова Свердлова и Семашко. Надо думать, что монастырь до революции был отделением сыска.

По-видимому, и сама хозяйка не ожидала, чтобы подобные альбомы могли у нее сохраниться, потому что она вдруг утеряла спокойствие, страшно побледнела и забормотала растерянно, пряча от нас альбомы за спину:

— Это кто-нибудь из проезжих оставил. Это сохранить придется. Это — важная вещь…

— Очень странно, чтобы альбомы, изготовленные в синодальных типографиях, оставлялись проезжими, — сказала Серафима. — Сударыня, покажите нам ваши более укромные места.

В сундуке скопился ворох писем, любовно перевязанных ленточками. От них пахло нафталином и тонкими духами. Одно из них, помнится, начиналось так: «После ночи, проведенной с тобою в «Италии»…»

— Мы к этому не питаем интереса, — сказала Серафима и поморщилась.

Потом она приказала захлопнуть сундук с письмами и оставить его хозяйке.

Под монастырской церковной сторожкой оказался склад ржи. В алтаре под аналоем лежал сундук с офицерским обмундированием, столовое серебро, хрусталь, персидские ковры… В церковном притворе хранилось несколько сундуков кулацкого имущества, штуки красного товара, крестьянский холст — приношения сердобольных старух. Всего этого на ясли хватило вполне.

Потом мы ходили по избам и переписывали ребятишек, которые не давали матерям работать в поле.

Не могу забыть одной сцены. Закоптелые полати в избе, стол — вот вся мебель, даже лавок нет, два подслеповатых