в виду, Прозерпина, что в лагере Либертуса, кроме бойцов, были также их семьи. Узнав о победе, женщины, которые не участвовали в битве, дети и старики спустились на равнину, дабы приветствовать победителей. Гомон разношерстой толпы показался моему отцу, который всегда отличался строгостью, таким неприличным, что он поднялся на трибуну и попросил их продолжать веселье где угодно, но за пределами священного воинского лагеря. Все его послушались.

Я засмеялся, вообразив, как мой целомудренный отец с трибуны просит вольноотпущенников демонстрировать свою распущенность за стенами лагеря легионеров.

– А ахии? – спросил я. – Как-то мне не верится, что они тоже танцевали и пили без удержу.

– Ах, нет! Конечно нет, – сказал мой отец, который очень уважал ахий за аскетизм и сдержанность. – Ахий я тоже отправил из лагеря, но под другим предлогом. Монахи Геи собирались созвать свой генеральный совет в одном городке поблизости, чтобы мирным путем разрешить все споры, касающиеся их религиозной доктрины. Но я убедил их перенести совет подальше, на адриатическое побережье, в храм Прозерпины. После всего, что произошло, святилище богини подземного мира – самое подходящее место для их переговоров о мире, не так ли? Кроме того, за время совместного путешествия они могут помириться. И самое важное для нас: так они не смогли бы нам помешать.

Помешать? Я не постигал, о чем он говорит. Впрочем, ясно было одно: все ахии – и сторонники Либертуса, и верные Сенату – были сейчас далеко от Рима. Я предположил, что Ситир Тра тоже отправилась туда, потому что, естественно, и о ней не знал ничего. Голова у меня гудела, я никак не мог связать концы с концами и не понимал, в чем дело. Я спросил отца, чем закончился праздник.

– Ну, как всегда, когда рабам выпадает возможность оскотиниться, под конец они все валялись на земле. Вульгарная музыка, спиртное и соития довели их до опьянения и потери сознания. – Он осушил свой бокал и добавил, будто вспомнив неважную деталь: – История с собранием монахов Геи была, разумеется, не более чем поводом удалить ахий. Едва они отправились в путь, Цезарь и Помпей собрали свои лучшие отряды, построили их, окружили рабов и уничтожили, пока те лежали сонные или пьяные. А тех, кого не убили, они распяли – и еще не закончили работу. На Аппиевой дороге[97] высятся тысячи крестов.

Я подскочил на месте:

– Вы убили всех! Либертуса и Палузи!

– Нет, эти двое пока живы. Мы должны всех хорошенько проучить, и эта парочка нам для этого пригодится. Они в Мамертинской тюрьме и умрут последними.

Тебе, Прозерпина, когда-нибудь доводилось испытывать такое чувство, будто время вдруг остановилось? Именно это произошло со мной в тот день в саду моего отца.

– Ты должен понять! – закричал он, не успел я его укорить. – Мы не могли допустить такое. Они были рабы и мятежники.

Я схватился за голову.

– Они были не рабы и не мятежники! А вольноотпущенники и союзники! – взревел я. – Я сам произнес речь об отмене рабовладения!

– И все сенаторы проголосовали «за», потому что этого от них потребовали мы с Помпеем и Цезарем! – заорал он на меня так, словно я Катилина. – Это был фарс, Марк.

Я лишился дара речи.

– Не знаю, замечал ли ты когда-нибудь, что в Риме полно рабов. Шпионов Либертуса хватает в каждом доме! – продолжил он. – Они есть даже среди сенатской прислуги. Если бы мы пошли на обман, Либертус бы непременно узнал. Мятежники поверили бы в результат голосования только в том случае, если бы предложение внес тот, кому Либертус доверял, его друг.

– Я. – Мой голос был едва слышен.

– Именно так. Накануне мы тайно известили всех сенаторов: «Голосуйте за предложение Марка Туллия Цицерона, будь то сын или отец».

Я подумал о речи, которую произнес в тот день, об охватившем меня тогда волнении, об аплодисментах сенаторов. Все это было обманом, политической игрой.

– Ты использовал меня… ты… мой родной отец… – пробормотал я, запинаясь.

– А что, если и так? Что может быть достойнее для человека и принести ему большую радость, чем возможность стать инструментом спасения отечества? Смотри сам: все кончилось хорошо. Мы разгромили и тектоников, и рабов. Все опять будет как прежде.

«Мы свободны!» – провозгласил я в лагере Либертуса перед его людьми и заплакал. Я, патриций, преклонил колени перед этими нищими. И естественно, они мне поверили, ибо лучше всех передаст лживое послание тот, кто сам в него верит. Вот почему Цезарь, Помпей и мой отец послали туда меня.

Мы с Цицероном замолчали и только смотрели друг на друга, но очень скоро он отвел глаза. Сам Цицерон устыдился перед собственным сыном: совесть его была нечиста. Я, потрясенный их ужасным преступлением, только и смог прошептать:

– Ты никогда не имел ни малейшего желания упразднить рабовладение. Все это было только уловкой. И вы убили их всех, всех… Никто не получит гражданства у Четырех Таберн…

– Мы отослали ахий подальше, чтобы они не смогли вмешаться, а тебя усыпили. В твоем бокале в палатке претора… Ну, там было не только вино. Потому ты и проспал три дня.

Я лишь рыдал, а Цицерон продолжил:

– Марк, Рим – это его институты. И рабовладение – ось, вокруг которой движется вся жизнь. Без рабовладения нет общественного порядка, а без порядка ничто не имеет никакого смысла. Рим – это цивилизация, и мы не можем ее разрушить.

В самом начале этой молитвы, с которой я обращаюсь к тебе, о Прозерпина, я говорил, что род людской готов скорее изменить мир, чем измениться самому. Вот что произошло с нашим Сенатом.

Сенаторы могли переосмыслить свою роль, попытаться взглянуть на все по-новому. Но даже под угрозой страшного наступления тектонов они не решились на этот шаг. Нет, чтобы не меняться самим, они предпочли изменить мир и избавить поверхность планеты от веса тридцати тысяч своих сограждан. И даже не покраснели. А мой отец? Он был хуже их всех.

Я подумал о том далеком дне, когда в этом же самом саду он приказал мне отправиться в Африку с нелепой миссией. О Прозерпина, как изменился с того времени бедный Марк! А Цицерон, напротив, остался прежним и был непоколебим в своих идеях и убеждениях, точно старый утес, что не обращает внимания на волны любых океанов. Правда, теперь его честь была немного запятнана. Политика должна быть прямой, верной и честной – всю жизнь он провозглашал этот принцип, но вот какой парадокс! Дабы защитить устои предков, спасти «прямоту, верность и честь»,