он обманул и использовал собственного сына и способствовал массовым убийствам, не видя в этом никакого противоречия.

Но хочешь знать, дорогая Прозерпина, что было больнее всего? Я тебе скажу: теперь я ненавидел своего отца, своего родного отца, и эта ненависть делала меня более похожим на Нестедума, нежели я хотел. Потому что мне пришло в голову убить его, моего отца, прямо там, на месте, как поступил Нестедум со своим родителем. Но, по крайней мере, им двигало желание улучшить расу тектонов, чтобы они с самого рождения становились самостоятельными. А я бы убил отца по второй причине: потому что хотел.

Нет, Прозерпина, я не поднял руку на Цицерона – я ушел. Отец был мне отвратителен, я от него отрекся. В гневе и негодовании я уже выступил на улицу, когда услышал за спиной его громовой голос:

– Куда ты собрался?

– На Тарпейскую скалу![98] – заорал я, не замедляя шага.

(С Тарпейской скалы, Прозерпина, сбрасывали людей, совершивших самые страшные преступления, и в первую очередь отцеубийц.)

Я долго бродил по городу, и наконец ноги привели меня на старую улочку Родос в Субуре – место моих детских игр. Я уселся на каменные ступени в самом конце тупика; я был печальнее круглого сироты и более одинок, чем отцеубийца.

Каждая речь Цицерона меняла Рим, но сам он всегда оставался неизменным, непоколебимым. Со мной же происходило обратное: всякий раз, возвращаясь в старый тупик Субуры, я находил это место прежним, а себя, Марка Туллия Цицерона, другим. Теперь я не был ни тем ребенком, что играл здесь когда-то, ни молодым и тщеславным патрицием, готовым отправиться в Африку. Но и от человека, пережившего все пытки подземного мира, тоже больше ничего не осталось, ибо он вернулся с надеждой выполнить важную задачу – спасти Рим от тектоников. Но кто мог спасти Римскую республику от нее самой? О Прозерпина, сколь тяжелым, сколь огромным грузом ложится на нашу душу печаль! А время, эта таинственная сила, никогда не останавливается и движется только вперед!

Я подумал о Кудряше и о том, как мы детьми играли в этом самом тупике. Наверное, Кудряш тоже в Риме. И я решил пойти проведать его, хотя бы для того, чтобы немного развеяться.

Мой друг уже немного поправился и, хотя был еще ужасно слаб, теперь уже не бредил. Увидев меня, он очень обрадовался, раскрыл мне свои братские объятия и заплакал, положив голову мне на плечо. Я почувствовал его слезы на своей шее. Потом мы сели друг напротив друга, и он, всегда уделявший большое внимание своей внешности, спросил:

– Я сильно подурнел, да?

– А у Юпитера огромные яйца?

Мы рассмеялись, и я спросил, как он себя чувствует.

– Хорошо, хорошо, – ответил Кудряш, пряча глаза, как мальчишка, который врет, а потом потер лоб рукой, будто ему в голову кто-то попал камнем, и сказал: – Мне уже лучше. Но я не могу вспомнить… вспомнить… что-то… что-то очень важное. Поросята… много поросят…

Я положил руку ему на колено:

– Гней, любой в твоем положении чувствовал бы себя точно так же, и у любого случались бы провалы в памяти. Ты побывал в плену у тектонов, – естественно, как любой другой человек, ты думал только об одном и ни о чем больше. Но, может быть, ты все-таки что-то помнишь, и это может оказаться важным. Где тектоны оставили своих пленников? Это ты помнишь?

Ты уже знаешь, Прозерпина, что в арьергарде тектоны всегда вели за собой вереницу пленных, которые служили им провиантом. (На самом деле в языке тектонов слова «пленный» и «провизия» обозначаются одним словом.) Обычно перед важной битвой они оставляли их в глубоком тылу, чтобы до поля сражения им оставалось несколько дней пути: так обоз не мешал им при маневрах. Обычно тектоны окружали несчастных стенами из гусеномусов и оставляли при них несколько охранников. Потому я и спросил Гнея о пленных и о том, где их держат. Теперь, когда армия тектоников была разбита, мы могли легко освободить всех этих людей – надо было только узнать, где они находятся.

Услышав мой вопрос, Гней вытаращил на меня глаза, точно сова, и они у него с каждой минутой раскрывались все шире и шире и округлялись все больше и больше.

– Боги… о боги… – пробормотал он. – Это самое. Как раз это я никак не мог вспомнить.

– Где они? – настаивал я. – Гней, где тектоны охраняют пленных? Они, наверное, все еще там.

– Пленных больше нет, – ответил Кудряш. – Их не осталось. Ни одного. – И вдруг завопил: – Они их сожрали! Всех!

Он сжал голову руками, словно боялся, что она слетит с плеч. Я ничего не понимал или не хотел понимать. Тогда он посмотрел на меня безумными глазами и сказал:

– Им хотелось набраться сил перед битвой, и они съели пленных! Всех пленных!

Я вскочил. Нет, такого просто не может быть.

– Сколько их было? Гней! Сколько было пленных?

– Очень много! Несколькими днями раньше их кавалерия окружила жителей Медиолана, которые покинули свой город и направлялись на юг, чтобы укрыться в Риме. Всего этих беженцев и тех пленных, которых тектоны привели с собой, было, наверное, тысяч сто. Каждый тектон сожрал одного человека и одну свинью!

Я вздрогнул, словно по моим внутренностям проползла змея, и пятился в ужасе, пока не наткнулся на стену. Чудовища уничтожили сто тысяч человек и свиней в придачу. Они действительно иногда поступали так в преддверии решающей битвы: съедали весь провиант, который везли и вели с собой, чтобы набраться сил перед боем. Гней закрыл лицо руками и заплакал.

– Людей гнали между рядами тектоников, – рассказывал он, рыдая, – и, пока люди двигались по этим живым коридорам, тектоники откусывали у них руки и ноги. И, о боги, как они кусались! Даже акулам до них далеко. Но это было только начало, просто чтобы возбудить аппетит. Очень скоро они потеряли над собой власть.

Impetus. Пленники не могли вырваться из-за стен, образованных гусеномусами, а тектоны ворвались внутрь и съели их. Всех до единого.

Мы оба были поражены ужасом. Но дело было не только в этих страшных убийствах.

Как тебе хорошо известно, Прозерпина, дублеты появлялись из тел тектоников самопроизвольно, но их появление можно было предвидеть, потому что обычно размножение происходило после обильного приема пищи. И устроенный тектонами перед битвой пир неминуемо должен был породить дублетов. Гней стал тому свидетелем. Он ехал в углублении на спине гусеномуса, когда заметил, что движение колонн тектонской армии сначала замедлилось, а потом остановилось.