class="p1">Тектоники начали сгонять людей, точно стада животных, и запирать в храмы, а в Сенате устроили страшную бойню. Сенаторы собрались на экстренное заседание, как раз для того, чтобы обсудить победу, когда с улицы до них донеслись крики ужаса и боли. Сотни тектонов ворвались внутрь, и тут же белые тоги окрасились алой кровью своих хозяев. Так закончилось последнее заседание достославного Сената пятьсот лет спустя после основания города. Так завершилась жизнь наших сенаторов: они погибли, как стадо баранов под ножом мясника. И будем откровенны – лучшей участи эти люди не заслужили. Все они предпочли допустить перемены в мире, нежели поступиться хоть одной своей привилегией, и вот какое наказание уготовила им судьба.

Ты спрашиваешь меня, Прозерпина, о Либертусе, Бальтазаре Палузи и о тридцати тысячах вольноотпущенников, которые сражались во время великой битвы? Что самое грустное, они могли бы спасти город. Согласно плану, утвержденному Сенатом, армия Либертуса должна была собраться на перекрестке у Четырех Таберн, за пределами Рима, и там им предоставили бы гражданство с условием, что они сложат оружие. Сто тысяч дублетов по пути в Рим неминуемо должны были пройти мимо Четырех Таберн и непременно столкнулись бы с солдатами Либертуса. Чудовища, безусловно, напали бы на них неожиданно, но эти тридцать тысяч бойцов, которые только что победили их собратьев, располагали необходимым опытом; кроме того, у новых тектоников не было оружия. Тридцать тысяч воинов, вдохновленных недавним успехом, прекрасно могли бы сдерживать врага, пока какой-нибудь гонец не предупредил бы армии Цезаря и Помпея. У дублетов не было ни подходящего вооружения, ни тритонов, и ими никто не командовал, потому что Нестедума они еще не освободили, и вдобавок новые тектоны еще не приспособились к чуждому миру, в котором родились. Но когда тектоники подошли к Четырем Табернам, свободные люди уже были распяты на крестах, а Палузи и Либертус ожидали своей участи в Мамертинской тюрьме, самой страшной из римских тюрем. И все это случилось по воле моего отца.

Вернемся, однако, в Рим. Мы с Кудряшом уже некоторое время прятались в нашем тупике, когда я понял, что нам нельзя там оставаться. Вокруг клубился дым, очень скоро нас могли окружить языки пламени, а крики раздавались все ближе. Я подумал о своем отце, о Цицероне. Да, именно о нем. Он предавал меня не один раз, но мне не хотелось стать похожим на Нестедума; я не мог поступить, как это чудовище, и не мог ни убить отца, ни бросить его на произвол судьбы. Чувство сыновнего долга вынуждало меня пойти домой, спасти Цицерона или разделить его судьбу. Гней рыдал безутешно, как ребенок. Я никогда не видел, чтобы он так горько плакал, когда мы детьми играли в этом самом тупике. Кудряш обезумел от ужаса, и мне не удалось увести его с собой. Его состояние нетрудно было понять: весь город превратился в жертвенный алтарь, где жертвами были люди. Но мой друг отказывался уходить из тупика.

– Ты умрешь, если останешься здесь. Пожалуйста, пойдем, Кудряш! – умолял его я.

Вскоре стало ясно, что мне не удастся его уговорить. Возможно, я совершил ошибку, укрывшись в Родосе: Кудряш не выдержал искушения спрятаться в убежище своего детства. Но наши детские годы – не убежище, а только прошлое, и для человека, остающегося там навсегда, оно превращается в могилу. Я ушел.

Мне пришлось бежать все быстрее и быстрее по погрузившимся в хаос улицам. Моим единственным преимуществом было то, что я прекрасно знал все переулки Субуры и ускользал от тектонов по самым узким и безлюдным. Наш дом стоял довольно близко от тупика, но улицы кишели тектонами, охотившимися на людей. Сцены преследований казались абсолютно бессмысленными: иногда десять человек спасались бегством от одного-единственного тектона, а иногда дюжина чудовищ устремлялась за одним мужчиной или одной женщиной. Я прятался за углами домов, выжидал, когда следующий участок улицы опустеет, и продолжал упрямо двигаться вперед, огибая пожары, руины, сцены насилия и самоубийств.

Лишь один раз положение изменилось в пользу рода человеческого: неожиданно я увидел, как несколько дюжин тектонов улепетывают от врага, а затем падают на землю, пронзенные в спину короткими и смертоносными дротиками. Вернулся Богуд с довольно большим отрядом нумидийских всадников. Я вышел из своего укрытия и замахал руками.

О Прозерпина, как я обрадовался, увидев его! Богуд был удивительный человек, всегда и во всем верный себе! Несмотря на наступление Конца Света, Богуд, естественно, был при полном параде: роскошно одет и со своим знаменитым разноцветным маникюром. Сидя на лошади, он мне улыбнулся:

– Марк! Присоединяйся к нам! Надо организовать оборону.

– Нет, это бесполезно! – решительно возразил ему я. – Город уже потерян.

От Богуда с его горсткой нумидийцев для обороны города толку было мало, но его отряд мог принести пользу и совершить одно доброе дело. Какое? Спасти жизнь мне или Цицерону? Никогда в жизни мне не приходилось так быстро принимать решение.

– Отправляйся в Мамертинскую тюрьму, – попросил его я, – и освободи Либертуса и Палузи, а потом уходите из города. Я пойду за отцом и, если мне удастся его найти, присоединюсь к вам возле Четырех Таберн.

Сообразительный Богуд понял, что я прав, и ответил мне прощальной улыбкой, а потом исчез вместе со своими всадниками в глубине объятой пламенем улицы.

В верхней части Субуры тектоны встречались реже, хотя бы потому, что Рим располагался на семи холмах, а тектоники были подобны наводнению, которое сначала затопляет низины. Но очень скоро чудовища добрались бы и до этого района. Богатые римляне прятались за воротами и ставнями своих домов, а рабы поспешно старались укрепить все заслоны. Направляясь к дому отца, я кричал и советовал им уходить из города, потому что никакие двери им не помогут. Но рабы подчинялись, естественно, не мне, а своим хозяевам. О люди! Иногда мы вели себя, как жуки-древоточцы, что живут в полене, – кто-то бросил его в огонь, а они думают, что спасутся, если будут вгрызаться в древесину еще быстрее и прятаться еще глубже.

Я добрался до дома живым и сам не мог поверить своей удаче, потому что улицы кишели тектонами. Внутри вся прислуга, естественно, была очень напугана и взволнована, а мой отец, наоборот, сохранял полнейшее спокойствие. Когда я вошел, Цицерон спокойно читал какой-то текст, который, вероятно, занимал все его внимание, потому что он лишь на секунду оторвал взгляд от пергамента.

– А, Марк, ты вернулся, – были его единственные слова. Потом он показал мне свиток: автор текста рассуждал о мантикорах и закате великих империй. Цицерон