Кому адресовано «На память» — неизвестно. Может быть, Авроре Карловне Демидовой, которая весной 1837 года как раз собиралась с мужем «в края далекие, под небеса чужие» — в свое итальянское поместье Сан-Донато. Отсюда, возможно, и образ лавра, напоминающий также о Батюшкове и его переводе из Петрарки «На смерть Лауры».

В «Альманахе на 1838 год» появилось еще одно беспросветно-мрачное стихотворение Вяземского, связанное со смертью друга, — «Я пережил». Ему неожиданно оказалась суждена широкая известность через полтора столетия — в 1984-м композитор Андрей Петров написал на текст Вяземского романс, который с блеском исполнил Валентин Гафт в фильме «О бедном гусаре замолвите слово…». В этой картине прозвучали еще два романса на стихи Вяземского — «Хандра» в исполнении Станислава Садальского и «Друзьям» в исполнении Андрея Миронова…

…Со смертью Пушкина исчез не только стержень нашей литературы, к которому так или иначе все стягивалось, — исчезла сама атмосфера литературного Петербурга, города Пушкина. Стало вдруг скучно, скучно невыносимо. Пушкин, самый молодой в их кругу, умел и друзей молодить — без него и Жуковский, и Вяземский, и Тургенев разом постарели, будто сразу увидели друг у друга морщины, редкие волосы, почувствовали одышку и боль в ногах… Словно на глазах испарились, лопнули те нити, что соединяли их в нечто целое, — уехал Тургенев, вечный пилигрим; 2 мая в составе свиты укатил из Петербурга Жуковский — его воспитанник великий князь Александр Николаевич отправился в путешествие по России… Гоголь где-то в Европе, пишет «Мертвые души» (Андрей Карамзин уже слушал чтение нескольких глав в Баден-Бадене)… Плетнев ушел с головою в службу — именно под его крыло перешел осиротевший «Современник», который становился все скучнее и продавался все хуже (кстати, когда друзья Пушкина объявили о подписке на 1837 год, Уваров педантично напомнил о том, что разрешение издавать сборник было получено только на четыре тома в 1836 году. Пришлось сочинять очередное прошение). Баратынский в Москве или имении своем занимался сельским хозяйством… В столице правили бал Сенковские, Гречи, Булгарины… Самым наглядным доказательством того, что климат в русской литературе изменился, стал банкет, который устроил Александр Воейков 6 ноября 1837 года в честь открытия своей новой типографии. Вяземский и Жуковский — почетные гости — сидели на этом банкете во главе стола, прочие писатели поодаль. Началось все пристойно, но потом чинный обед буквально на глазах превратился в низкопробную литераторскую попойку: Кукольник с Полевым пили на брудершафт, признавались друг другу в любви, а в конце концов от избытка чувств пустились вприсядку… Любоваться этим демократическим зрелищем Жуковский с Вяземским не пожелали. Их ухода никто не заметил.

В 1837 году постигла Вяземского еще одна горестная потеря: 3 октября скончался на 77-м году жизни Иван Иванович Дмитриев, классик при жизни, «русский Лафонтен», последний патриарх допожарной Москвы. Пережил Пушкина, оплакал его… И вот опустел его дом у Патриарших прудов. Одной могилой больше стало в Донском монастыре. Умерла пушкинская эпоха. Умерла карамзинская, Дмитриевская…

Этот роковой год закончился для Вяземского статьей «Incendie du Palais d'Hiver à Saint-Petersbourg»[80], которую он написал через неделю после пожара Зимнего дворца, случившегося 17 декабря. Это была «экспортная» работа, предназначенная для французской публики. Усилиями Александра Тургенева статья очень быстро, уже в начале февраля 1838 года, вышла книжечкой в парижском издательстве Дантю и журнале «Gazette de France»; русский перевод появился в «Московских ведомостях». Это один из лучших образцов французской прозы Вяземского — статью похвалили Сегюр и Шатобриан. А Чаадаев написал Тургеневу: «Сейчас прочел я Вяземского «Пожар». (Я не представлял его себе ни таким отменным французом, ни таким отменным русским.) Зачем он прежде не вздумал писать по-бусурмански? Не во гнев ему будь сказано, он гораздо лучше пишет по-французски, нежели как по-русски… Никто, по моему мнению, не в состоянии лучше его познакомить Европу с Россией. Его оборот ума именно тот самый, который нынче нравится европейской публике. Подумаешь, что он взрос на улице St. Honore[81], а не у Колымажного двора».

В конце января 1838 года в Петербурге появился Лермонтов, только что из Грузии. «Я был у Жуковского и отнес ему, по его просьбе «Тамбовскую казначейшу»; он повез ее к Вяземскому, чтобы прочесть вместе; сие им очень понравилось — и сие будет напечатано в ближайшем номере «Современника», — писал Лермонтов… Жуковский, вернувшись из путешествия по России, пригласил Лермонтова на свой «чердак» в Шепелевском дворце. Не было теперь на «чердаке» ни Пушкина, ни Тургенева, но послушать Лермонтова сошлись все же многие — Вяземский, Одоевский, Козлов, Плетнев… Вяземский слушал чтение и с любопытством разглядывал Лермонтова, о котором уж многие говорили, что это достойный наследник Пушкина. Ну что ж, «Смерть поэта» — прекрасная вещь, и «Тамбовская казначейша» неплоха, есть в ней живость и стих хорош — Вяземскому польстила скрытая цитата из собственного «Первого снега»: «Я жить спешил в былые годы…», — но чем больше смотрел князь на молодого поэта, тем меньше он ему нравился. Лермонтов был некрасив — несмотря на офицерскую выправку, мал ростом, не шел ему статский сюртук, и почему-то еще Вяземскому показалось, что он копирует Пушкина. Так же держится, скрещивает на груди руки, даже смех похож — резкий и отрывистый… «К чему еще один Пушкин? — разочарованно думал князь. — Разве может быть замена ему?»

Но «Тамбовскую казначейшу» искренне похвалил. И Лермонтов ответил благодарной улыбкой, наклоном головы, глаза его вдруг вспыхнули, и лицо словно озарилось…

2 февраля столичные писатели праздновали двойной юбилей Ивана Андреевича Крылова — одновременно 70-летие и полвека литературной деятельности. В комитет для проведения праздника вошли Оленин, Жуковский, Вяземский, Одоевский, Плетнев и Карлгоф. На шумном обеде в зале Дворянского собрания Крылова чествовали триста гостей. Вяземский написал к этому обеду куплеты, в которых назвал юбиляра «дедушка Крылов» — выражение это немедленно подхватили, настолько оно оказалось удачным (Гоголь назвал эти стихи «очень умными и остроумными»). Жуковский произнес речь, где упомянул и Пушкина, его гений, его народную славу, приобретенную в немногие годы… Все за столом невольно примолкли, и только министр Уваров с неудовольствием взглянул на Жуковского, словно говоря всем своим видом: ну вот, опять вспомнили «великое поприще»…

В мае Жуковский должен был снова уехать, на сей раз в Европу — снова с наследником (цесаревич навещал родственные европейские дворы и одновременно присматривал себе невесту). И очень был рад слышать, что Вяземский тоже выберется в большой вояж. Предлогом были вконец расстроенные нервы и воспалившийся глаз, и князь действительно чувствовал себя после смерти Пушкина очень худо, но помимо этого было желание присоединиться к Жуковскому и Тургеневу, может быть, втроем постранствовать… Петербург пугал одиночеством, друзья были в Европе. Жуковский сомневался, что этот план удастся воплотить в жизнь, но обещал дождаться Вяземского в Берлине. 3 мая он уехал, а двенадцать дней спустя Вяземский сел на уже знакомый ему пароход «Николай I» и отплыл в Травемюнде. На пароходе было 38 членов экипажа, 132 пассажира, в том числе 20 детей, и 28 карет. Никто и не предполагал, что этот рейс станет для «Николая I» последним.