25 сентября в Брайтон прикатил Тургенев, так и не повидав Шотландии. «Некому писать оттуда, — пресерьезно объяснил он, — брат Николай лучше меня все знает, а тебя в России нет». Они вместе съездили в городок Уортинг, посетили старинный замок, принадлежавший герцогу Норфолку. 3 октября были на ярмарке скота. Там наблюдали любопытную сцену: к гостинице подкатила красивая карета с хорошо одетым кучером. Из кареты вышли четыре человека, также весьма пристойной наружности. Среди русских путешественников разгорелся спор: господа это или мужики? Вышло — мужики, местные фермеры, которые, выпив по стакану портера, отправились на ярмарку… Этот случай запомнился Вяземскому. «Эти господа могли нам дать мерку и образчик всего того, чем Англия отличается от других государств», — записал он.

В Брайтоне Вяземский принялся учиться английскому языку, но успел взять только несколько уроков. Дело оказалось для него непростым: «Как родятся Рафаэлями, Ньютонами, Паганини, особенно Паганини, так должно родиться со способностью произнести английский th». Учитель мучил его статьями из «Spectator», и теперь уж настал черед англичан втихомолку посмеиваться над стараньями русского гостя. Но князь не унывал и уже через неделю мог довольно складно сказать горничной Шарлотте «I kiss your hand… Is it good English?[86] » (на что следовало чопорное «No, sir, it's very shocking[87]»).

6 октября, искупавшись в двадцать шестой и последний раз, Вяземский простился с милыми брайтонцами, сел в дилижанс и отправился в Портсмут. Рассчитывал успеть на пароход, идущий на остров Уайт, но опоздал и заночевал в городе. 7 октября посетил остров, там два раза купался. Оттуда отправился в Лондон, в котором в общей сложности провел около месяца. Этот город его впечатлил намного больше Парижа: Париж весь принадлежал девятнадцатому веку, в Лондоне, кажется, уже проглядывал двадцатый. Улицы заполнены были народом, движенье непрерывное, но странное: никто, на первый взгляд, не спешит, не толкается, кучера не кричат, а меж тем все перемещаются скоро, деловито, не мешая друг другу… Невольно вспомнились карамзинские «Письма русского путешественника»: «Какое многолюдство! какая деятельность! и притом какой порядок!»… 12 октября он посетил тюрьму Ньюгейт и Вестминстерское аббатство, ему показали Палату лордов и Палату общин… Там было пусто, служители подметали полы. «Странное впечатление видеть пустынным и безмолвным то, что наполняет внимание мира и гремит из края в край», — записал князь. Вечером отправился в знаменитый театр Дрюри-Лэйн, попал на балет «Мелкий бес», который уже видел в Париже. Публика показалась «средней» — в ложах было немало лондонских «дев радости, из коих некоторые очень хороши». Лондонскую аристократию князь толком так и не повидал. Русский посол, старый граф Поццо ди Борго, объяснил ему, что high life[88]** в Англии кипит только летом, осенью все едут или на континент, или на охоту в поместья. Старик очень скучал в Лондоне и был рад поболтать с Вяземским за партией в вист. Проигрывая, посол забавно сердился. Компанию игрокам составлял старый знакомый князя Николай Киселев.

Впечатлений довольно, но, как и в Париже, в Лондоне Вяземский нашел немало причин поворчать. В оперную залу его не пустили, потому что в руках у него была серая шляпа. Едучи в омнибусе, поклонился на улице какому-то знакомому, а тот разобиделся — по местным обычаям это неприлично. Хлеб за обедом нужно непременно ломать, а не резать…

Посетивший Англию в 1823 году Чаадаев не скрывал своего очарования этой страной: «Когда кроткая приязнь, наслаждение симпатии окружат вас отовсюду и заменят всю скуку первого приема; когда вам удастся, наконец, там, посреди английского семейства, на зеленой лужайке красивого загородного дома, под тенью прекрасных дубов и кленов, — удастся произнести слово home, как говорит его природный житель, тогда, не знаю, но мне кажется, что без сожаления изгладится из памяти воспоминание об отечестве, хотя бы это отечество была дорогая наша Россия!». Прелесть британского гостеприимства Вяземский тоже оценил в полной мере — его приглашали в старинные загородные поместья, — но, дыша английским воздухом, он на все смотрел русскими глазами, и взгляд этот отнюдь не всегда был восторженным. «Есть слова и выражения, которых нет в Англии, т. е. слова континентальные, например: как-нибудь, покуда, по-домашнему, по-дорожному, запросто, — записывал он. — Здесь все вылито в одну форму или в известные формы, и англичанин, где бы ни был, в известные часы входит в эти формы, которые переносит с собою или, лучше сказать, находит готовые из одного края Англии до другого, дома в Лондоне, у себя в деревне, в гостях, на больших дорогах, в трактирах… В английской жизни оттого нет ничего нечаянного». Вывод в устах Вяземского звучит несколько неожиданно: «От того общий результат должен быть скука». Спору нет, удобно жить, подчиняясь раз навсегда заведенному порядку, приличиям и обычаям, и ездить в паровом дилижансе вместо конного, и хорош пятичасовой чай на лужайке перед древним домом… а все же русская неустроенность живее, любезнее сердцу, и ничего с этим не поделаешь, и молчат ирландские корни, не протестуют…

Все же в целом Англия понравилась ему куда больше Франции и Германии. С годами чувство симпатии к Альбиону окрепло. «Лондон не только первостатейная столица, но это столица Европы и всего просвещенного мира… — писал князь в 1876 году. — Не люблю внешней английской политики, но благоговею пред внутренним устройством ее. Пред ее духовным и гражданским могуществом. Пред этою просвещенною и просветительною силою все прочие европейцы ничто как провинциалы. Этот провинциализм невольно чувствовал я в себе во время пребывания моего в Англии, и признаюсь не без некоторой досады и не без уничижения»[89].

На обратном пути — снова Париж. Вяземский остановился в центре, на роскошной рю Сент-Оноре, 366. 18 ноября Шатобриан читал у мадам Рекамье отрывок неизданных мемуаров, причем Вяземский с удивлением и неудовольствием увидел, как Шатобриан кокетничает: извиняется перед гостем, что отрывок недостаточно занимателен… Это выглядело глупо. У вдовы русского посла в Берлине и Лондоне, княгини Ливен (она недавно устроила у себя салон), князя познакомили с Гизо, с которым проговорили целый час о литературе и политике. Снова упоительная опера — с прежним наслажденьем слушал в «Дон Жуане» Моцарта уже знакомого по Англии великого Рубини, там же пел Луиджи Лаблаш… В «Комеди Франсез» ставили корнелевскую «Цинну», но хороша была одна знаменитая Рашель, все прочие актеры-хрипуны только смешили Вяземского.

Он не преминул пойти на одну из любимейших актрис своей юности — великую мадам Жорж, блиставшую когда-то в трагических ролях, покорившую сердца Наполеона и Александра I. Она гастролировала в Москве еще в допожарные времена, тридцать лет назад, и тогда Вяземский даже нанес ей восторженный визит… Теперь вместо былой прелестницы перед ним предстала старая баба-яга, плотно оштукатуренная белилами и румянами, манерная и жеманная. Она уверяла Вяземского, что прекрасно помнит и его, и Москву. Но настроение у князя от этого лучше не сделалось.