Путь лежал неблизкий — три дня плаванья по бурным волнам Балтийского моря. Не раз Вяземскому казалось, что кораблю со всеми его обитателями приходит конец, но, знать, судьба уготовила «Николаю I» иную, вполне нелепую гибель. В ночь с 18 на 19 мая, находясь уже в какой-то миле от немецкого берега, пароход загорелся. Багровое пламя взвивалось столбами вдоль мачт. Возникла паника… Вяземский вел себя храбро и хладнокровно, помогал дамам садиться в единственную спасательную шлюпку. В дыму, охватившем палубу, он приметил потерявшего голову от страха русского юношу в хорошем костюме, который метался взад и вперед, причитая высоким голосом:

— Боже мой, умереть таким молодым, не успев ничего создать… Спасите меня, я единственный сын у матери!..

Умереть молодым, не успев ничего создать, этому юноше не пришлось. Это был ставший впоследствии классиком русской литературы Иван Сергеевич Тургенев, которого воспоминания о позорном поведении во время пожара мучили потом всю жизнь. В 1883 году он даже продиктовал Полине Виардо специальный «оправдательный» очерк «Пожар на море». А Вяземский вспоминал потом о гибели «Николая I» в стихотворениях «Русские проселки» (1841) и «Море» (1853).

Капитан корабля, англичанин Шталь, спасая груз и людей, выбросил судно на камни острова Эльменхорст. Погибло три пассажира и два члена экипажа. Шлюпка сновала между догоравшим пароходом и берегом, который оказался большой лужей полужидкой грязи, где вязли ноги. Продрогший, уставший и переволновавшийся Вяземский кое-как добрался до Травемюнде, где его приютил австрийский консул Курцрок. Узнав о происшествии, Николай I отправил пострадавшим двадцать тысяч рублей серебром, которые решено было отдать в распоряжение дам.

21 мая Вяземский был уже в Берлине и рассказывал Жуковскому о случившейся катастрофе. Столица Пруссии была празднично разукрашена — в ней находились тогда Николай I и наследник в сопровождении большой свиты. Гремели военные парады, ежедневно проходили балы.

Вяземский был в Берлине второй раз. В первый же день Жуковский повел его в королевский музей, полюбоваться на «Святого Франциска» кисти Корреджо. Побывали в мастерской художника Крюгера, который литографировал портрет Жуковского, отдали визиты графам Орлову и Бенкендорфу. Вместе обедали, а вечер провели в компании старшего сотрудника русского посольства Озерова. Вечером 23 мая с Жуковским, Озеровым и еще несколькими русскими дипломатами и придворными ужинали в модной ресторации «Ягор». В ночь на 24 мая Жуковский отбыл в составе свиты наследника в Швецию, а Вяземский не спеша поехал через цепь маленьких тюрингских стран во Франкфурт-на-Майне. Миновал Дессау, Эрфурт, Готу, Айзенах, Бад-Херсфельд… Дни стояли прекрасные; по склонам гор зеленели леса. Экипаж катился по дороге, аккуратно проложенной в скалах. Но на этот раз европейская благоустроенность почему-то не радовала князя, германская строгость, скупость во всем, чистота и порядок утомляли. Он равнодушно смотрел на прелестную Тюрингию и начинал жалеть, что поехал.

Впрочем, потом Германия все же сумела если не приворожить, то хотя бы расположить к себе Вяземского. Его добродушная ирония по отношению к немцам запечатлена в стихотворении «Элиза», а в «Немецкой природе» и «Рейне» типичный германский пейзаж, «красивый и скромный», написан Вяземским с искренней теплотой.

Вольный город Франкфурт-на-Майне находился на стыке Гессен-Дармштадтского и Гессен-Кассельского великих герцогств — в самом сердце Германии. Здесь и остановился утомленный путешествием князь. С особенным радушием Вяземского принимали в доме посланника России в Германском Союзе Петра Яковлевича Убри. Род Убри был дипломатическим — отец Петра Яковлевича, голландец, служил в Коллегии иностранных дел, а сын его Павел уже при Александре II был первым посланником России в объединенной Германии… Дочь Петра Яковлевича, Мария, замечательно заваривала настоящий русский чай («по-православному, не на манер немецкий»), поэтому за чайным столом Убри всегда было тесно от гостей: во Франкфурте пересекались пути всех русских странников, ехавших на Запад или обратно, в Россию. Славно было сидеть вечерами (когда сегодня уже прошло, а завтра не настало) за беседой и чаем… 29 декабря 1838 года Вяземский подарил гостеприимным хозяевам стихотворение «Самовар» с посвящением «Семейству П.Я. Убри». И по сей день, пожалуй, «Самовар» — самый любовный, вдохновенный и обстоятельный гимн русскому чаепитию… «Жуковский прочел… твой «Самовар», — сообщал князю Александр Тургенев, — и находит, что это лучшая пиеса твоя и что ты как-то созрел душою и, следовательно, поэзиею».

Из Франкфурта князь съездил в Гессен-Кассель, в недалекий Ганау, откуда родом Канкрин, где познакомился четыре года назад с Козловским, где живет славный доктор Копп… Он посоветовал Вяземскому провести две недели в Бад-Киссингене, но воды не помогли: глаз воспалился пуще прежнего. Оставалась надежда на английский Брайтон. Но князь почему-то туда не торопился; его сковала вялость… Здесь у него были собеседники, он успел подружиться с больным мельником-баварцем и ходил каждый день его проведывать. Лаяла, выбегая навстречу, собака… Шумела река. Высилась мельница. Простые беседы, простые заботы… Тихая приветливость. В этом было что-то успокоительное, усыпительное… Неподалеку, в Бад-Эмсе, жил Шевырев. А в Ганау лечился Николай Языков, увидев которого, Вяземский ужаснулся: вместо прежнего озорного, пышущего здоровьем студента-поэта перед ним был иссохший, согбенный старец, с трудом передвигавший ноги… «Да и я, наверно, выгляжу не лучше», — думал Вяземский…

Брайтон… Германия… Не все ли равно? И разве в болезнях дело?.. Перебить это его настроение смог Александр Тургенев, неожиданно прискакавший во Франкфурт 19 июля. Он собирался ехать в Англию и охотно бы взял Вяземского в попутчики — вдвоем веселее… Князь был счастлив — наконец-то свиделись они, старые друзья, столько пережившие. Не хватало лишь Жуковского.

— Как литература наша поживает? — спрашивал Тургенев. — Что новенького слыхать?

— Что сказать на это? — невесело усмехался Вяземский. — Отвечу, как губернская купчиха на вопрос о ее здоровье: не так, чтобы так, а так, что не так что не оченно так.

Заговорили о совместной поездке, и Тургенев упомянул, что путь на Брайтон неизбежно лежит через Париж. Вот и сбудется давняя мечта князя.

— Париж! — восклицал Вяземский. — Неужели я увижу Париж?.. Быть того не может! Скорее Германия станет единым королевством, чем я в Париж попаду… Мой титулярный советник этого не допустит.

— Какой такой советник?

— Я тебе разве не говорил? У всех людей ангел-хранитель, а у меня вместо него — титулярный советник. Un ange tutélaire et un ange titulaire[82]… Чиновник для особых поручений. Эти поручения в том, что он мне беспрестанно палки в колеса ставит. Так что в Париж ни за что не попаду.

— Еще как попадешь, — добродушно улыбался Тургенев. — И будешь меня просить, чтоб забрал тебя поскорее оттуда. Это ведь издалека Париж хорош кажется… Вон Жуковский, к примеру, вовсе не в Париж едет, а в Рим. Потому как знает, что к чему…