лица сидящих в кружке родных словно оскалились, и их улыбки выглядели как ужасная насмешка — именно так смотрели друг на друга Вилсоны прежде, чем рассказать Рэй о шоколадном кролике… И вновь перед глазами появились крошечные бусинки дьявола, запертого в облачении сладости и ждущего шанса, чтобы поскорее напасть на ни о чем не подозревающего ребенка.

Рэйчел буркнула что-то вроде: «Простите…», и бросилась прочь, чувствуя, то не справляется с рвущейся наружу волной слез и переваренной еды.

Топот ног по ведущей на второй этаж лестнице едва утих, и следом тут же раздался другой, являющий собой смесь рыданий и сильной рвоты. Прошли долгие две минуты прежде, чем все повскакивали с ног и бросились вслед за бедняжкой, выкрикивая на ходу ее имя и захватывая по пути бумажные полотенца.

Рэйчел навсегда запомнила это несчастное Рождество, ставшее для нее одним из последних.

Глава 35

«Дорогой дневник,

мне очень жаль, что я так давно тебя не открывала. Пожалуй, за эти долгие недели привычка записывать на эти пахнущие клубникой страницы начала исчезать, и теперь я сижу перед раскрытыми бумажными листами и не могу найти подходящих слов. Многое изменилось, однако, я не обо всем смогу рассказать даже тебе.

В последнее время мне почему-то кажется… что моя жизнь стала серой и безрадостной, такой, какими крутят по старому бабушкиному телевизору фильмы без единого звука (я уже не помню, как на самом деле они называются) с черно-белыми картинками. И я тоже становлюсь самой обыкновенной картинкой, двигаюсь по написанному кем-то сценарию и смеюсь, только когда в уши громом бьет закадровый смех.

(господи, как же это ужасно, и мне безумно страшно, что кто-нибудь чужой получит эти записи и все обо мне узнает, каждую мою мысль, и я не могу доверять даже самым близким мне людям, ведь они стали так странно на меня смотреть, словно что-то подозревают, но я же еще ничего не сделала, тогда почему меня уже не любят)

Это звучит глупо и бессмысленно, но является странной до дрожи правдой: как будто приходишь каждый день на неизменный луг и видишь все время одну и ту же режущую глаз картину. Поле дотла выжжено солнцем, иссохло, и трава впивается в босые пятки так больно, что хочется взывать и отскочить в сторону, а ты лишь стоишь на прежнем месте и не можешь пошевелить даже кончиком своего пальца; некогда пышные деревья превратились в сухие соломинки, на которые, кажется, дунешь — и все рассыплется, облетит и сломается, как если подуть на обыкновенную деревянную зубочистку; дышать совсем нечем, и этот гадкий сухой воздух замирает где-то посреди разодранного горла и выходит из него кровавым кашлем. Даже крик превращается в жалкий, исполненным отчаянной надеждой вопль, который летит по облысевшей земле и теряется в раскаленном небесном своде. Стоит вылить принесенный с собой стакан ледяной воды, и она разобьется о каменистую почву тысячей крошечных хрусталей, что мгновенно впитаются в песчаный ком, исчезнут, и останется только стоять по-прежнему посреди пустыря и глядеть со слезами на глазах на свою мертвую землю, некогда еще прекрасную и счастливую;

(ведь и земля может быть счастлива, правда, говорят, на такой живут вечно счастливые люди, а на самом деле она могильная; ее протыкают насквозь сотни черных крестов и плотным ковром укрывают мертвые цветы)

а вдалеке поблескивают крыши ухоженных домиков — черепичные камешки, словно игрушки малыша-великана. У людей там своя жизнь, свои заботы и беды (пусть даже крошечные); им нужно кормить детей, покупать молоко и следить, как бы собака не сгрызла пластиковую ножку недавно купленного стула для сада; у них смех, слезы и крики, и все доносится до твоих ушей, как искаженные ноты некогда любимой мелодии; а ты все стоишь на своем мертвом поле, сжимаешь дрожащей рукой опустевший стакан и смотришь, как за пределами сухой травы протекает чужая для тебя жизнь.

Пожалуй, я ушла слишком далеко, верно? Но у меня есть столько времени, сколько вздумается: мама вместе со своими подругами пьет чай

(или вино, но мне сказали, что темный-темный чай, а пахнет от него так, потому что он с малиной — чай для взрослых, который не дают маленьким детям, забавно, что они думают, будто я действительно такая глупая)

обсуждает папу, других мужчин и детей каждой из собравшихся там женщин — они едят конфеты, сидят друг напротив друга и изо всех сил притворяются, будто им и вправду весело. Папа в соседней комнате, откуда мы только недавно унесли разобранную на части елку; он, наверное, пьет свой вечерний стакан кофе и читает газету или какую-нибудь книгу, хотя обычно около получаса задумчиво смотрит на одну и ту же страницу и продолжает размышлять, но уже с закрытыми глазами, и раскрытая книга опускается медленно прямо ему на грудь. Что же до Хлои… иногда мне кажется, что у нее уже своя жизнь, и мы ей совсем не нужны. Она стала пропадать с семейных чаепитий, а, становясь в редкие часы их частью, подпирала голову согнутыми руками и лениво мешала чай небольшой ложечкой, так, словно ей с нами вовсе не интересно. Хлоя теперь очень похожа на крохотную ночную бабочку, которая улетает прочь, в темноту, стоит только протянуть к ней раскрытую ладонь — и я ее будто теряю, потому что не умею говорить с бабочками.

Наверное, мои мысли слишком сильно скачут одна к другой, но так гораздо лучше — не успеваешь что-либо забыть, хотя выведенные абзацы больше напоминают записи душевно больного человека. Но… если говорить о психах (никогда бы не подумала, что в один прекрасный день мне может стать настолько скучно, что я буду беседовать сама с собой в выдуманном мире личного дневника), то это все те же люди, которых многие за людей не считают. То есть, если человек потерял способность трезво соображать, он больше не часть единого общества, он самое обыкновенное НИЧТО, пустое и не имеющее значения для окружающих. Пожалуй, это слишком сложно, чтобы вот так обсуждать пусть даже наедине с собственным внутренним голосом, который, между прочим, и вовсе уже десять минут умоляет меня спуститься вниз, взять сладкий зефир или кусочек печенья и перестать заниматься подобными глупостями. Интересно, он есть у каждого, или со мной что-то не так? Кто знает, быть может внутри нас на самом деле живет маленькая светящаяся звездочка, кусочек, вложенный самим Творцом куда-то в область горячего человеческого сердца; и когда нам кажется, будто интуиция подсказала верное