Особняк не был похож на виллу Минны. Это был длинный параллелепипед, испещренный множеством окон. Никаких орнаментов или украшений на фасаде, и все же ничего общего со стилем, который Минна называла «Баухаус». Бивен совсем не разбирался в архитектуре, но дал бы руку на отсечение, что это сооружение было творением Альберта Шпеера[163] или одного из его учеников. Нацистский стиль, нагоняющий страх, даже когда речь шла о простом нагромождении камней.

Они поднялись по ступеням террасы к центральной двери. Бивен заметил, что у Симона любое его действие или движение вызывало не меньший интерес, чем сам дом. Возможно, психиатра возбуждал этот ночной визит, а может, двусмысленная привилегия увидеть офицера СС за работой.

Бивен достал свои отмычки. Обычно, когда к вам приходили гестаповцы, они барабанили в дверь или вышибали ее ударами сапог. Но существовал и иной метод, не получивший такой известности: скрытый подход. В СС также умели вести себя незаметно и проникать к людям инкогнито.

Запоры Штайнхоффа не представляли сложностей: дверь, украшенная коваными узорами, была тяжелой, но открывалась вполне стандартно. Внутри они без удивления обнаружили вполне буржуазный интерьер: в просторных залах стояла лакированная мебель, пианино, книжные шкафы. На самом видном месте в столовой висел портрет фюрера, на журнальном столике лежал «Майн кампф» — разумеется, в качестве декоративного элемента. Бивен не знал никого, кто одолел бы всю книгу.

Инстинктивно он уже понял, что ничего здесь не найдет: они стояли перед парадной витриной жизни Штайнхоффа. Южная, ярко освещенная сторона — актер, симпатизирующий НСДАП. А Бивену нужна была сторона северная. Холодная, теневая. Мертвая зона этого фальшивого существования.

Они обошли помещения — тут было столько гостевых комнат, что дом напоминал отель, — и порылись в шкафах, комодах и секретерах. Проверили под кроватями, за картинами, в глубине ящиков. Они двигались в богатом антураже, исподволь навевающем сонливость. Все было красновато-коричневым с золотистым отливом. На дверях блестящая инкрустация; стены отделаны панелями; толстые, как матрасы, ковры и тяжелые, как покрывала, шторы.

Бивен глянул на часы: полдвенадцатого ночи. Никакого нацистского кинжала или коллекции женской обуви. И уж тем более никакой маски под мрамор.

Он выглянул в щель между гардинами и увидел большой парк, разбитый позади дома, а в центре его — бассейн. Вокруг выстроились кресла и шезлонги. В темноте под деревьями угадывался угол летней гостиной с качалкой, садовым столом и подобранными в тон креслами.

Бивен прищурился и заметил дальше в глубине небольшое бетонное строение, очевидно служившее раздевалкой. Гестаповец почувствовал мурашки в кончиках пальцев.

— Вон тот маленький домик, — прошептал он Симону. — Все главное там.

Вблизи домик площадью не больше сорока квадратных метров скорее походил на сарай, куда складывают оборудование для бассейна. Куб из серого грубого цемента, без окон, даже не оштукатуренный, нечто уродливое, укрытое под деревьями, чтобы не резало глаз.

Двое мужчин остановились у порога, понимая, что это их последний шанс. Запах хлора от бассейна дезинфицировал все вокруг и перебивал даже ароматы сада.

Замок на железной двери оказался куда надежнее и сложнее, чем у парадного входа. Все главное здесь, повторил себе Бивен, покрываясь потом. Через двадцать минут, после долгой возни и попыток сдвинуть цилиндр и язычок, ему удалось-таки отпереть замок.

Они просочились внутрь и закрылись. Под защитой глухих стен рискнули включить свои фонарики. То, что они обнаружили, их совершенно ошеломило, чтобы не сказать больше.

Фотолаборатория.

Ванночки с химикалиями, свисающая с потолка красная лампа, развешанные на просушку негативы, повсюду — на стойке и даже на полу — распечатанные фотографии.

Дрожь Бивена усилилась. Теперь он был уверен, что найдет здесь фотографии каждого убийства во всех ракурсах. Снимки, сделанные с натуры, если можно так выразиться, изнутри жертвоприношения: распоротые животы и изрезанные промежности, раны, не попавшие полностью в кадр на переднем плане, и крупные планы умоляющих лиц…

Он без колебаний дернул за шнур лампочки. Красный свет залил пространство, такой же густой и жидкостный, как химикалии в ванночках. Он заметил и другие источники света: вдоль стен на высоте человеческого роста шли неоновые лампы. Он поискал рубильник и включил белое освещение, намного более удобное для тщательного обыска.

Повернулся к выложенным на стойке снимкам. Полное разочарование. На фотографиях были не трупы, а более чем живые люди. И даже весьма активные. Тела в разгар секса или на подготовительной стадии — лапанье, тисканье, шаловливые пальчики и прочие ласки, — которые возились на траве в путанице рук и ног, впившись губами друг в друга, как пиявки.

Двое мужчин склонились ниже и наконец разобрались, о чем шла речь. Это были парочки, тайком резвившиеся в парке глубокой ночью. Задранные юбки, распахнутые рубашки, спущенные штаны, руки, шарящие по траве и кружавчикам, переплетенные ноги, невидимые лица, словно утонувшие в собственном наслаждении.

Бивена эти картины не удивили — всем было известно, что с наступлением ночи парки Берлина становились ареной любовных утех. Несмотря на все старания СС, усиливавшей контроль, и патрули, сексуальный инстинкт оказывался сильнее страха: в кустах трахались по-черному.

Но для чего эти снимки? Бивена больше всего поразило их качество. Это были не просто фотографии. Подобно негативу, они передавали белесые контрасты лунного света, только без эффекта обратного изображения. Кожа оставалась молочной, глаза, если их можно было разглядеть, очень темными — расширенные черные зрачки, в которых иногда проскальзывало светлое пятнышко, словно острие иголки.

Автор этих распечаток использовал недавно разработанную пленку, о которой Бивен слышал. Инфракрасная фотография. Пленка, способная реагировать на потусторонний, то есть на посюсторонний видимый спектр светового излучения.

Он уже видел такие снимки, потому что немного разбирался в фотографии, а гестапо накинулось на это новое изобретение немецких лабораторий в надежде использовать его для лучшей слежки за «подозреваемыми», то есть за гражданами.

Бивен сосредоточился на деталях. Маленькая туфелька на завязках. Округлая шелковая коленка. Верх чулка или застежка от подвязок. Шляпка-клош, забытая в лесных зарослях. Эти призрачные создания, словно выхваченные вспышкой среди трав и листвы, были, конечно, жительницами Берлина. Больше того, обычными прохожими в дневном городе, а вот с заходом солнца они становились блуждающими огоньками ночной жизни.

Но эти парочки были не одни. Какие-то люди, прячась за деревьями и скрываясь в кустах, наблюдали за их любовными играми. По фотографиям казалось, что этих тайных соглядатаев застали на месте преступления, когда они предавались любимому греху вуайеризма. Даже больше, чем те, кто валялся в похотливых позах, они выглядели витающими призраками, видениями слишком бледными, чтобы быть реальными. Извращенцы, любители подглядывать, охотники, рыскающие по зарослям и не пропускающие ни одной рощицы или раскидистого дерева. Сосредоточенные, безгласные, они были здесь, хотя собственная похоть заставляла их держаться на расстоянии…