– Келаи… – мрачно пригрозил Фойерен.

– Ты использовал их жизни! Использовал способности Васбегарда! Ты же знал, что Чьерцем не хотел жить! Что он давно уже искал повод покончить с собой! Ты не мог не знать! – уже кричала я, и слезы катились по моим щекам буйным потоком. – Ты всего лишь дал ему удобную возможность!

На этот раз Хитрец промолчал.

– Именно из-за твоей стычки с Тайным ведомством мы все теперь в опале! И даже если Васбегард вдруг чудом выпутался, где гарантия, что Кадван остался в живых?! О, почему на их месте не ты, почему?!

– У тебя вдруг появился характер, чтобы подвергать мои приказы сомнению?! – воскликнул Хитрец, обезобразив лицо нечеловеческим гневом.

Обезоруженная столь резким выпадом, я молчала, и только разъяренное дыхание вырывалось из моих легких.

– Все это было необходимо, – прорычал Хитрец.

Моя рука стремительно ринулась к столу и нервно схватила с него металлическую коробку из-под сигар – и на секунду задержалась в воздухе, пока мозг раздумывал, не ударить ли этой коробкой месье Алентанса. Необходимо, говорил он, не так ли?

У меня и правда вдруг появился характер: сомневаться в этом не приходилось.

Хитрец вырвал из моих рук жестянку и с ожесточением швырнул ее в камин – та раскрылась, ударившись о дрова, и дорогие сигары Чьерцема (которыми тоскливо любовалась в его отсутствие Джасин) превратились в рассыпающийся пепел.

Нервно выдохнув, Хитрец развернулся ко мне и произнес:

– Неужели ты думаешь, что я не поступил бы по-другому, не будь я в той ситуации лишь пешкой? Чьерцем и Кадван, как надлежало, приняли бой, и от меня там ничего не зависело. Только еще одна напрасная смерть. Мы были настолько слабы, что толпа растерзала бы нас. Ты должна понять.

От клокотавшей во мне злости я по-прежнему тяжело дышала: как можно было простить Фойерену игры с жизнями наших соратников?

– Но они могли и не погибнуть. Мы будем ждать их в Одельтере. Я сказал Чьерцему, куда надо будет приехать. Мы будем ждать, – продолжал белить свое имя Хитрец. – Что до упущенной драгоценности… Ты, вероятно, забыла, что я тебе говорил об этом кольце. У него есть еще одно название: Кольцо Извечного мага.

– Я помню, – резко перебила его я. – Но какая разница, если ты упустил нечто большее, чем этот клятый перстень!

Хитрец бессильно покачал головой.

– Я позволил забрать эту вещь, потому что лучше всего Дезире сейчас было бы скрыться с этим кольцом в неизвестном направлении, – объяснил он. – Чтобы оно не досталось человеку похуже.

– Не понимаю…

– Помнишь, мы как-то говорили про мансурского чародея Хафиза М'хаарта? Этот чародей и есть Извечный маг, который перерождался раз в сотню лет и следил за порядком в применении магии. Только известно ли тебе о том, что за последнюю пару сотен лет М'хаарта никто не видел? Это значит, что теперь он не переродился. Его последнее обличье не помещено к остальным в обсидиан Перстня Меченого. Бесплотное, оно застряло между жизнью и смертью и витает где-то поблизости. М'хаарт не может переродиться, и поэтому среди магов творится беззаконие. Поэтому кто-то смог украсть у Ядовитых чародеев силу. И пока душа М'хаарта не найдена, кольцо не должно попасть в руки негодным магам.

Фойерен закончил, но я, не знавшая ничего о произошедшем с Чьерцемом и Кадваном после нашего бегства, еще долго не могла найти себе места.

Наконец вернулась с билетами Джасин, и как мы были рады, что она вернулась, а не выбросилась по дороге с моста! Передвигалась она теперь как сомнамбула и все время молчала, а если ей задавали вопрос, отвечала не сразу. До отправления оставалось еще несколько часов, и мы наконец могли воспользоваться медицинской помощью – обработать освежеванную кожу и повторно наложить гипс на ногу Хитреца. Аниса Саджайки взялась сначала за меня, будто желая, чтобы на Фойерена не хватило времени, и я чувствовала, как механически, будто отдельно от тела, двигались ее руки.

Чтобы Джасин не пришла в голову мысль составить себе яд и принять его незадолго до отправления поезда, я решила говорить с ней. Поэтому, когда она латала мою рану, я все спрашивала у нее про Чьерцема, ибо говорить о чем-то другом было бесполезно.

Арденкранц Манеора никогда бы не посмел отнести себя к тем людям, которые отчаянно борются за каждый свой вздох, – ведь многое в жизни доставалось доктору благодаря удаче. Может быть, именно поэтому к сорока годам он и вовсе растерял навык бороться и всецело покорился течению судьбы. Он и теперь сидел в темной камере, смиренный и растерянный, и лишь слушал писки пробегающих рядом тюремных крыс.

Наверное, кто-то весьма и весьма могущественный не желал, чтобы доктор вышел на волю, ибо его не отпускали даже под залог. Но разве мог психиатр быть виновен в возгорании пациента? Этот «кто-то», видимо, решил, что мог – и что Манеора являлся непосредственным виновником. На Арденкранца повесили витиеватое обвинение, и, несмотря на то что оно было шито белыми нитками, соберданское общество заняло обвинительную позицию.

Новость о том, что Доргев Надаш, его старый знакомый адвокат, будет представлять в суде интересы матери Огюста Альдельма, и вовсе подкосила Манеору. Человек, с которым доктор столько раз пил коньяк и обсуждал политику, который однажды успокаивал его, уверяя в невиновности, теперь будет добиваться того, чтобы власти обрекли Арденкранца на смерть.

Как вы прекрасно знаете, месье Монгрен, тридцать лет назад вынесение смертного приговора убийце было выигрышным делом. Государство не желало тратиться на пожизненное содержание тех, кому в принципе было жить не положено. Суд присяжных, за которым формально числилось последнее слово, охотно оперировал принципом «око за око» и всегда был на стороне несчастных жертв.

Даже врачи иногда попадали под раздачу, и пули из начищенных казенных револьверов решетили их сердца. Так случилось в 884 году, когда под смертный приговор был подведен персонал одной из больниц северного города Сирк, проводивший над пациентами опыты, после которых бедняги не выживали. Преступление это было предано широкой огласке и навсегда запечатлено в истории как «Дело сиркских врачей». За ним последовала целая волна разбирательств, в том числе и арест знаменитого гомеопата Жанвье Феррана с последующим обвинением его в мошенничестве. Но за лекаря заступились благодарные пациенты, и он, много месяцев спустя получивший-таки освобождение, испарился из Собердана, будто никогда там и не жил.

Но кто мог замолвить слово за доктора Манеору? Безумцы?

Уважаемый адвокат, которого знал психиатр, отвернулся от него. Арденкранц почти сразу догадался, что поступок Доргева Надаша был чем-то большим, чем предательство, и чем-то совершенно отвратительным. Видимо, дела Надаша обстояли не самым лучшим образом, и кристально чистая репутация адвоката грозила замараться, раз он взялся за подобное дело.