– Она говорит правду, – сказала Ожье Флойду. – Мы на космическом корабле, нас спасли с Марса. Но мы еще не проснулись.

– Для спящего я на удивление бодр.

– Ты в полном сознании. Но машины обманывают твой мозг, внушают, будто ты ходишь по кораблю. Все, что ты видишь и чувствуешь, – фальшивка. Работа машин. На самом деле ты лежишь в ящике.

– Это единственный способ сохранить тебе жизнь, – заверила встревоженная Кассандра. – Иначе бы ускорение убило тебя.

– А вы сами… – Флойд запнулся, не зная, как правильно задать вопрос.

– Тоже в ящике, как и мои коллеги. В другой части корабля. Я извиняюсь за небольшую ложь, но она была необходима. Все остальное, сказанное мной, – правда.

Кассандра расчистила участок стены и создала трехмерную решетку, куда уронила крошечный силуэт корабля. Он дергался и поворачивался, узкий пластичный корпус изгибался и скручивался при смене курса.

– Вот наша траектория в реальном времени. Вы уже могли кое о чем догадаться, когда я показывала шаттл. В моих силах чуть изменить ваше зрение – кстати, тривиальная процедура, – но я решила обойтись без этого. Раньше или позже вы бы все равно поняли.

– Так с нами на самом деле все в порядке? – спросила Ожье.

– Абсолютно, – заверила Кассандра. – Хотя лечение еще продолжается. В Заросль прибудете как новенькие.

– Если прибудем.

Кассандра улыбнулась:

– Давайте позволим себе немного оптимизма. По-моему, нет смысла тревожиться о том, что тебе ни в коей мере не подвластно.

– Даже о смерти?

– Особенно о смерти.

Кассандра появилась, когда Ожье с наслаждением вгрызлась в апельсин. Девочка шагнула сквозь занавешенную дверь – и занавеска заколыхалась, как от сквозняка.

Кассандра сотворила из воздуха кресло, уселась и спросила:

– Как ты?

– Таких вкусных фруктов я в жизни не ела.

– Верно, не ела и не съешь, – подтвердила Кассандра, лукаво улыбнувшись. – Как можно настоящую еду сравнивать с прямой стимуляцией вкусового центра в мозгу?

Напоминание о том, что апельсин – всего лишь компьютерная иллюзия, убило аппетит.

– А у тебя такое каждый день? – спросила Ожье.

Рядом Флойд усердно занимался виноградной гроздью.

– Более-менее.

– Наверное, ты уже привыкла. Это ж так здорово: любое ощущение когда угодно, по малейшей прихоти.

– Да, тут есть свои плюсы – как в детстве, когда позволяют есть сколько угодно конфет. Но любая новинка приедается со временем, становится простым жизненным обстоятельством, инструментом и средством. Машины вокруг меня способны переделать комнату под мои надобности, а если они не справляются вовремя или мешают кому-то другому, я просто приказываю машинам изменить мое восприятие. Если меня беспокоит воспоминание, я прячу его или стираю или программирую разум так, чтобы оно всплывало в редкий момент, когда я нуждаюсь в понимании моего несовершенства. Если я нахожу переживание неприятным, то отключаю его или уменьшаю интенсивность.

– Например, озабоченность ближайшим будущим?

– Тревога и озабоченность – полезные инструменты. Они заставляют думать и планировать. Но когда чрезмерное беспокойство мешает принятию решений, его следует обуздать.

Кассандра откинулась на спинку кресла. Оно издало вполне натуральный деревянный скрип. Девочка взяла со стола яблоко и с хрустом откусила от него.

– Видите ли, тут главное – разумное и умеренное использование возможностей. Для вас они кажутся чудесными, для меня – лишь компонент обыденной жизни.

– Что до меня, так мне такая жизнь кажется райской, – заявил Флойд, отодвигая тарелку. – Можно сделать что угодно – или, по крайней мере, внушить себе, что сделал. И вы бессмертны!

– Зато у них нет прошлого, – сказала Ожье. – У нас его немного, но все, что есть, – священно.

– Не уверен, что понял, – проговорил Флойд.

– Все нынешние люди – потомки тех, кто оказался в космосе во время Нанокоста. Не спасся никто из оставшихся на поверхности. И мы, и прогры – потомки колонистов, уже начавших к тому моменту обживать Солнечную систему. Кассандра, ведь так?

– Да, – согласилась та.

– Путешествие в космос тогда было трудным. Приходилось бороться за каждый грамм груза, обосновывать его необходимость. Мы не взяли обычных книг, потому что могли обойтись сканами, электронными копиями в компьютерной памяти. Мы не брали пленки или фотографии, ведь куда проще транспортировать файлы с изображениями. Мы не брали даже растения и животных, ограничившись записями их ДНК.

– Так делали и ее, и мои предки, – добавила Кассандра. – Единственная разница в том, что предки Ожье, основоположники СШБВ, меньше полагались на электронную память, чем мы. Они были осторожнее нас, и, как показало время, это оправдало себя.

– Мы все-таки взяли в космос кое-какие артефакты нашей культуры – несколько книг, фотографий, даже животных. Это стоило неимоверных затрат, но мы чувствовали: если целиком прятать свою память в электронику, делаешься очень уязвимым. После Нанокоста, увидев, насколько страшны вышедшие из-под контроля машины, мы развернули программу по переводу всей доступной электронной информации в аналоговую, устойчивую форму. Изготовили печатные прессы, чтобы делать книги. Мы переводили цифровые образы в настоящие краски. Наши фабрики выпускали много бумаги, чтобы не простаивали типографские станки. Мы даже усадили за столы армию переписчиков на тот случай, если станки сломаются до окончания программы. Мы сделали все возможное – нет, даже все вообразимое, – чтобы иметь носители информации, которые можно потрогать, как в прежние дни. Но все-таки мы не успели.

– Случившееся через полвека после Нанокоста, – сказала Кассандра, – мы назвали Забвением. Космические сообщества уже упорядочились, обеспечивали себя всем необходимым; жизнь стабилизировалась. Что породило беду – неизвестно по сей день. Кое-кто считает причиной диверсию, но я склонна думать, что виной всему случайность. Стечение обстоятельств, которое рано или поздно обязано было произойти.

– Электронная память погибла, – продолжила рассказ Ожье. – За один-единственный день что-то вроде вируса распространилось по всей нашей сети. Тексты превратились в хаотический набор символов, фото, рисунки, даже музыка стали бессмысленной мешаниной.

– Часть архивов уцелела, – добавила Кассандра. – Но после Забвения нельзя полагаться на их достоверность.

– Мы потеряли почти все, – заключила Ожье. – От нашего прошлого остались только обрывки. Судить по ним о нашей истории – как пытаться восстановить все человеческие знания по охапке книг, вынесенных из горящей библиотеки.

– А ваши исследовательские институты, правительство, университеты? Разве они не держали оригиналы документов и книг? – спросил Флойд.