день (срок для найденной вещи и запретный срок всех сказок!) — на́ людях, одна, где и когда бы я с Вами ни встретилась, я буду (внутри себя) глядеть на Вас иначе, чем все эти семь лет глядела, может быть вовсе потуплю глаза — от невозможности скрыть — от безнадежности сказать.

                             Марина

P.S. — 14-го авг<уста> 1932 г.

Но все-таки (сознаю свое малодушие) хочу знать, Саломея, о Вас: где Вы и что́ и как Ваше здоровье и чему Вы радуетесь и радуетесь ли.

Ведь не могу же я сразу (два дня прошло) утратить Вас — всю. Видите — обычная сделка с жизнью.

_____

Еще одно: помните, Вы как-то целый вечер воевали с каким-то платочком (нашейным), вся прелесть которого якобы долженствовавшая состоять в его непринужденности. — Не могу носить неприкаянных вещей! — та́к Вы, кажется, сказали и, наконец с отвращением — его сняли. Вспомнила это, вспоминая ту́ — Вашего ночного шествия (вдоль моей Души!) — одежду, явно — не Вашу, ибо явно — наброшенную. И Вы, Саломея, в моем сне были на свободе, на той, которую в жизни не только не ищете — не выносите.

Ах и под самый конец — листка и сна — поняла: это были просто Елисейские Поля, не эти — те, и только потому я все семь лет подряд ничего не видела, что не вслушалась в смысл слова.

<Припискана полях:>

(NB! Причем — Théodore Deck?!) [1607]

Впервые — День поэзии. 1980. М.: Сов. писатель, 1980. С. 139–140 (публ. Л.Н. Васильевой). СС-7. С. 150–153. Печ. по СС-7.

18а-32. С.Н. Андрониковой-Гальперн

<Август 1931 г.>

                    (Набросок письма)

Дорогая С<аломея>, видела Вас нынче во сне с такой любовью и такой тоской, с таким безумием любви и тоски, что первая мысль, проснувшись: — где же я была все эти годы, раз та́к могла ее любить (раз, очевидно, та́к любила) и первое дело, проснувшись — письмо Вам: сказать Вам и последний сон ночи (снились под утро) и первую мысль.

С Вами было много, и А<лександр> Я<ковлевич> [1608], Вы были больны, но на ногах, и очень красивы (до умилительности, до растравы), освещенье — сумеречное, всё слегка пригашено, чтобы моей тоске — жарче, ярче гореть.

Я все спрашивала, когда я к Вам приду — без всех этих — мне хотелось рухнуть в Вас — как с горы в пропасть, а что́ там делается с душою — не знаю, но она того хочет, п<отому> ч<то> ни одно тело еще не хотело разбиться.

…Это была прогулка, даже променада, Вы были окружены подругами, наперсницами, лиц которых не помню, это был — фон, хор, но который мне мешал. Но с Вами была еще собака — та серая, которая умерла.

Воспоминание о Вас в этом сне — как о водоросли в воде: все движения. Вы были тихо качаемы каким-то морем, к<отор>ое меня с Вами рознило. Событий никаких, знаю одно, что я Вас любила и хотела к Вам до такого самозабвения, какого мне не дано в жизни, но — не в жизни — дано. Куда со всем этим? К Вам, ибо никогда не верю, что во сне ошибаются, что сон ошибается, что я во сне могу ошибиться (везде — кроме). Порука тому — моя предшествующая сну — запись:

«Мой любимый вид общения — сон, не во сне, сам он: сон, тот воздух, который мне необходим, чтобы дышать. Моя погода, мое освещение, мой час суток, мое время года, мой возраст, мой век, моя страна. Только в нем я — я. Остальное — случайность».

Милая С<аломея>, о которой я сейчас так двойственно думаю, если бы я сейчас была у Вас — но договаривать здесь решительно бесполезно: Вы меня во сне та́к не видели, поэтому Вы, эта, меня — ту (еще ту!) навряд ли поймете — как и себя — ту. А та — понимала, и если сразу не отвечала, когда и где, если что-то еще длила и отстраняла, то с такой всепроникающей нежностью, что я не отдала бы ее ни за одно когда и где.

Милая С<аломея>, нужно же, чтобы шесть (?) лет спустя знакомства, Вам, рациональнейшему из существ, приходится слышать это от меня (да, все-таки!) рациональнейшего из существ… [1609] И — озарение — так вот почему тогда, шесть лет назад, Д<митрий> П<етрович> не хотел Вас знакомить со мною. Но — откуда он взял (знал)? меня — ту, не гостящую даже в моих стихах, только в снах, только в снах. Ведь он не видел моих снов, меня — в моих снах, сновидящей.

А как был прав в своей прозорливости, ревности, как дико неправ — ибо так, так, так Вас любить как я Вас любила в своем нынешнем сне (так — невозможно!) — я никогда бы не могла любить — что́ — его! — никого, ни одного его, ни на каком яву, — только женщину (свое) — только во сне (на свободе). Ибо лицо моей тоски — женское.

_____

Так безысходно, заведомо-безнадежно я любила только в детстве, очень, очень раннем, до-грамотном, до-четырехлетнем.

Черноглазую барышню на Патриарших прудах.

Зеленую актрису из Виндзорских проказниц.

Зеленую куклу в Пассаже — с муфтой [1610].

_____

Милая С<аломея>, это письмо глубоко-беспоследственно. Что́ с этим делать в жизни? И даже — если бы знала — то: что́ с этим сделает жизнь!

_____

До-знанье (наперед-знанье) обратное дознанию (post fact'ному и посмертному) — игра́ не слов, а смыслов — и вовсе не игра.

_____

Мне сегодня утром дали прочесть в газете статью о стихах — А<дамови>ча, где он говорит, что я (М<арина> Ц<ветаева>) — ничей путь. (Всякий поэт — свой собственный путь — в пропасть.) С<аломея>, он совершенно прав, и я счастлива, что это — так: — Правда поэтов — тропа зарастающая по следам, — это я́ сказала.

Так и моя правда — сонная, данная — о Вас — правда, меня — к Вам — когда-н<и>б<удь> зарастет, но я нарочно иду медленно, а может и вовсе стою — ногами посреди своего сна, спиной ощущая, что та́ Вы (ТЫ — Вы!) еще там (здесь).

С<аломея>, Вы сухи, Вы сплошная сушь, и моя сушь — по сравнению с Вашей — но не надо водного сравнения, ибо во мне ничего от воды и от водоросли — но моя сушь — огонь. Я никогда не видела Вас что-нибудь