но — силой ног (таких-то мускулов) лечу, не силой духа. Согласны? Ответьте непременно.

Утверждения М<арка> Л<ьвовича> — конечно, общее место, каждый эстет и под-эстет так говорит. Просто: ему одинаково (а м<ожет> б<ыть> и больше приятно) смотреть на балерину, как читать стихи. Приятнее смотреть, чем думать. Как большинству. (Хлеба и зрелищ.) Смотреть есть не-думать. — Пусть! Но зачем же пытаться оправдать это разумом! Слово — разум, танец — инстинкт. Ели жертвенное мясо, а потом танцевали, не знали что́ сказать — и потому танцевали [1622]. Козлы тоже танцуют. И журавли, кажется. (И очень хорошо делают!) И ребенок скачет раньше, чем говорит. Танец — потребность тела. Слово — души [1623].

Из всего этого М<арк> Л<ьвович> вывел, что я «просто ничего не понимаю в танце», который, кстати, сравнивается с архитектурой (NB! Реймсский собор [1624]). Такие вещи меня больше задевают, чем мои личные (бытовые и людские) неудачи и беды. Здесь мое задето. И только из-за таких вещей могу не-спать.

(Страшно хотелось бы устроить об этом диспут, но всем все — так всё-равно!)

_____

Очень хочется Вам что-нибудь послать, дорогая и навсегда любимая Анна Антоновна. Нынче буду перерывать свои «сокровища», не взыщите, если подарок и на сотую долю не отразит моей Вам преданности и, даже, приверженности. Просто хочется — что-нибудь живое, хоть когда-нибудь — не конверт!

Мур пишет сам. Он очень большой, похудел, но сильный. Уже читает — сам — Тараса Бульбу, по собственному желанию и выбору. Пишет на двух языках, для семилетнего прилично и грамотно. Читает по франц<узски> свободно, сам научился. Со мной — чудесен. Но ум опережает сердце, я бы предпочла либо равномерность, либо обратное. Добр как все дети, т. е. в свой час, совсем не всегда. А умен — непрерывно. Мой доклад прослушал весь целиком, хотя я дала ему франц<узскую> детскую книгу с картинками, чтобы он развлекался. — И не заглянул.

Теперь, дорогая Анна Антоновна, жду Вашего большого письма. Спросите на всякий случай на почте: 17 Grégrova, отослано с месяц назад, м<ожет> б<ыть> полтора. Писал и Мур.

Обнимаю Вас от всей души.

                             М.Ц.

P.S. Только что узнаю, что Извольская после месячных совместных планов — раздумала жить вместе. Есть такая басня Крылова:

Нам страшно вместе быть с тобой.

И вот — скажу тебе не для досады:

Твоих мы песен слушать рады, —

Да только ты от нас подальше пой! [1625]

_____

Колечко — с кусочком крыла тропической бабочки.

Милая А<нна> А<нтоновна>, если не трудно — присылайте нам те 20 фр<анков> прямо, а то Карсавины собираются уезжать [1626], — и все равно: Вы одна присылаете. Сердечное спасибо!

                             МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969 (с купюрами). С. 101–103. СС-6. С. 402–404. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008, С. 165–169.

23-32. Б.Л. Пастернаку

<Конец октября 1932 г.>

               Милый Борис,

я все горюю о Максе [1627]. Не носом в подушку, а — если хочешь — носом в тетрадь, п<отому> ч<то> от тех слез по крайней мере хоть что-нибудь остается.

Словом: 20-летие дружбы. Словом: большая тетрадь Живое о живом и ряд стихов [1628], конца которому ——

Впервые — Души начинают видеть. С. 542. Печ. по тексту первой публикации.

24-32. Н.А. Тэффи

<Октябрь 1932 г.> [1629]

               Дорогая Н<адежда> А<лександровна>!

Весь вечер накануне Вашего письма беседовала о Вас — с дамой, имени которой я не знаю, она знает всех и двоюродная сестра Цетлиных [1630] (маленькая, черная, оживленная, немолодая). Узнала о Вас, о Вашем творчестве, нраве, подходе к себе и к людям, — а утром, очень рано, Ваше письмо, которое читала еще слепыми от сна глазами.

Бесконечно радуюсь, что дошло: дошла. А знаете, почему я Вас так долго не окликала? — от сознания своего неисправимого свинства перед Вами — свинства видимого, не сущего! Вы так помогли мне с вечером [1631], а я вдруг исчезла. А исчезла — Вы мне поверьте — только потому, что потеряла Ваш адрес, только помнила: мост и мимо моста — дом налево [1632]. Конечно, могла бы написать на «Возрождение» [1633], но писать в такое место как-то — психологически — безнадежно…

И как чудно, что сейчас окликнули, т. е. сняли с меня эту кабанью кожу неблагодарности <…> Хотите — встретимся? Позовите меня к себе, т<ак> к<а> у нас — иной круг (у меня — никакого: stranger heart [1634] — везде), но важно ведь не: круг, а: друг. Никогда не сужу о человеке по его окружению, но окружение — какое бы ни было — всегда сужу за то одиночество, в котором часто оставлен человек.

Я еще в России думала: 150 миллионов — я (т. е. один) не в счет. Но если я (одна!) не в счет, и мой сосед (один!) не в счет, и этот встреченный на улице дворник с метлой не в счет, и этот станционный телеграфист не в счет, ведь никаких 150 миллионов не будет! 150 миллионов держатся то ли нами, то ли мной, каждым мной!

Обнимаю Вас и жду вестей…

                             МЦ.

Впервые — Новый мир. 1969. № 4. С. 205 (публ. А.С. Эфрон по черновику в рукописной тетради). Печ. по тексту первой публикации.

24а-32. Н.А. Тэффи

Clamart (Seine)

101, Rue Condorcet

19-го ноября 1932 г.

               Дорогая Надежда Александровна,

Весь вечер беседовала о Вас с дамой — имени которой я не знаю, она знает всех и двоюродная сестра Цейтлиных (маленькая, черная, оживленная, худая, немолодая) — о Вас: о Вашем творчестве, нраве, подходе к событиям и к людям, а утром, очень рано, — как и должна приходить радость — Ваше письмо которое читала еще спящими глазами.

А теперь о моем свинстве, даже — кабанстве: кабанстве очевидном, но не сущем, ибо провалилась я — Вы мне поверите — только потому что потеряла Ваш