будто прочитав ее мысли, произнес фразу, напомнившую Прин о красноречивой обмолвке Тритти:

– Рабам не позволены две вещи: учиться грамоте и пить. И то и другое воспламеняет воображение, что для рабов совершенно лишнее.

Лестница вела наверх мимо других комнат, как с гобеленами, так и без.

– Не пойти ли взглянуть на Цветика… – произнесла Лавик. – Впрочем, за ней присматривают.

Впереди брезжил свет. Прин думала, что там окно, но нет – они поднялись на самый верх дома. За холмами лежало море с коврами водорослей, с островами и мелями. Прин затаила дыхание.

– Изумительный вид, правда? – сказала Лавик, а Джента спросил:

– Ты никак починил ступеньки на повороте?

– Да, в прошлом году, – сказал граф. В самом деле, ступеньки здесь были новые и высокие, в отличие от остальных, сильно стертых. – Детям стало опасно подниматься сюда. – Они прошли мимо каморки, вырубленной прямо в скале, шести футов в вышину и столько же в глубину. Прин разглядела внутри стол, скамейки, кучу доспехов в углу, заржавленные копья разной длины у стенки. – Здесь, когда я был в возрасте Ардры, помещался мой наблюдательный пост – хотя, как говаривал мой отец, наблюдать отсюда можно было разве что за туманами да закатами. Я просто скрывался здесь, не желая видеть, как он дуется, бьет рабов и постоянно гневается; теперь-то я понимаю, что гневался он из-за того, что его владения убывают. Через месяц я упал, растянул лодыжку, и мне запретили сюда ходить – а ступеньки я починил только в прошлом году!

– Это показывает, как долго я у вас не был, – сказал Джента, глядя на море.

Над ними нависал скальный выступ, поросший мхом и кустарником.

– Где это мы? – спросила Прин.

– Все еще в доме, – засмеялся Джента. – Первые комнаты выдалбливались прямо в скале, а некоторые – Большой и Малый чертоги, Красная Палата и пара других – были естественными пещерами. Потом к ним начали пристраивать новые. Здесь много скрытых ходов; если зайдешь поглубже, можно наткнуться на целую анфиладу с пыльной мебелью, построенную кем-то из прадедов и напрочь забытую нами!

– Все это отразилось в местных преданиях, – подхватила Лавик. – Недавно к нам нагрянули важные северяне, искавшие останки некого военачальника, замурованного будто бы «в глубокой пещере». Что ж, в наших подвалах замурованных камер, темниц и каменных мешков хоть отбавляй – жуть, да и только. С полководцем этим якобы рассорился в старину кто-то из наших предков. Но в предании сказано не «темница», а «глубокая пещера», поэтому искатели обшарили все холодильные пещеры старого Роркара – однако нашли только кости рабов, не угодивших надсмотрщикам.

– Думаешь, Роркар им об этом сказал? – фыркнул Джента. – Его тешило, что кости Бабары могут лежать под одной из его бродильных канав – Бабару-то они и искали. Он всю округу назвал своим именем, когда пришел сюда с севера, но прижилось это разве что у них, северян, да и там вряд ли. Эти несчастные больше месяца рылись у нашего пивовара, а он поощрял их, то и дело «припоминая» какие-то старые байки.

Лестница, сделав еще один поворот, нырнула в скальную трещину не шире одного фута и стала намного круче.

У входа туда Прин внезапно остановилась.

– Вы говорите, что Бабара нарек этой край в свою честь… не потому ли мы называем вас варварами?

– Думаю, да, – согласился граф.

– Раньше я думала, что это из-за вашего языка, – засмеялась Прин. – Ба-ба-ба, ва-ва-ва, ничего не поймешь.

– Чепуха. У нас и звуков таких нет, «ба» и «ва». Это в северном наречии они слышатся, если на то пошло. – Джента положил руку ей на плечо и легонько подтолкнул к трещине.

– Я уже говорил, что с годами овладел несколькими видами письма и постиг основы некоторых других. Их образцы я храню в этой комнате, но вопрос, как ты скоро увидишь, в том, какие знаки представляют собой письмена, а какие нет. И различие это уловить все труднее. – В комнате, о которой говорил граф, на столах и полках лежали морские раковины, а в них торчали кисти, палочки для письма и резцы – совсем как в конторе пивоварни. На стенах висели пергаменты. С одной стороны, за перилами до пояса вышиной, открывался вид на холмы и морскую даль. Солнце опустилось уже так низко, что прочертило золотом по мелкой бухте ненатурально прямую линию. – Вот тебе пример. – Граф подошел к полке, Прин повернулась к нему. – Не знаю, сколько этим фигуркам лет, но они наглядно показывают, в чем состоит трудность с разными видами письменности. Вот три коровы, вот две женщины над тремя горшками, вот пирамидки, обозначающие, согласно мнению моего ученого друга, кучи зерна…

– Еще деревья, – показала Прин. – Пять, шесть… семь штук.

– Тот же ученый друг уведомляет меня, что каждое дерево обозначает сад. А эти бочки, скорее всего, навощены и наполнены пивом, как у того же Роркара.

– Похоже на счет какого-то пивовара.

– Верно подмечено. Мой ученый друг того же мнения.

– А что это за картинки по обе стороны от фигурок? Эта на ткани, кажется, нарисована?

– Правая, на которую ты смотришь, нарисована на волокне, взятом из сердцевины болотного тростника.

Прин посмотрела внимательнее. Трое четвероногих животных явно изображали рогатый скот – тех самых коров, которых представляли фигурки. Рядом виднелись бесполые, из одних черточек, человечки над тремя треугольниками-горшками. Прин, вспомнив ведра с Нового Рынка, задалась вопросом, что там внутри – вода или нечистоты (при виде фигурок у нее таких вопросов не возникало). Другие знаки изображали деревья, зерно и бочки.

– А другая картинка? – Здесь на какой-то бурой сухой материи были выжжены еще более упрощенные изображения животных, людей, горшков, деревьев, бочек, зерна…

– Тот же друг, странствующий купец, уверял меня, что это кожа, содранная с его многострадального тела. И фигурки, и картинки я купил у него, и он же истолковал их со своей купеческой точки зрения. Сам я думаю, что кожу содрали с бедра какого-нибудь раба; я не раз видел, как применяли такое наказание по приказу отца к нашим белокурым, голубоглазым говорящим орудиям. Мой темнокожий купец, живший еще севернее тебя, мог как сказать правду, так и солгать; но, принимая во внимание как фигурки, так и обе картинки…

Прин кивнула.

– Чувство подсказывает нам, что один из образцов есть произведение искусства; здесь важен как подлинник, так и материал, из которого оно создается: предмет изображается хоть и условно, но со всем возможным правдоподобием. То же чувство подсказывает нам, что другой образец есть письмо, на что указывает хотя бы его бесстрастная сущность; эти знаки,