– Бог да благословит его и вас также, мистер Масси! – сказал Адам тихим голосом, положив руку на плечо Бартли.

– Конечно, конечно, наш священник создан из хорошего металла, он издает настоящий звон, когда вы дотрагиваетесь до него. И умный человек – говорит только то, что нужно. Он не принадлежит к числу тех, которые думают, что могут утешить вас пустой болтовней, будто люди, стоящие подле несчастья и смотрящие на него, знают горе гораздо лучше тех, которым приходится переносить его. Я в свое время встречался с такими людьми на юге, когда сам был в горе. Кстати, мистер Ирвайн сам должен быть свидетелем с ее стороны и будет говорить о ее характере и воспитании.

– Но другие доказательства… что они очень свидетельствуют против нее? – спросил Адам. – Как вы думаете, мистер Масси? Скажите мне всю истину.

– Да, мой друг, да, лучше всего говорить истину. Ведь, как бы то ни было, истина все-таки откроется под конец. Доказательства докторов очень тягостны для нее, да, очень тягостны. Но с самого начала до конца она запиралась в том, что имела ребенка… эти бедные, глупые женщины… они никак не могут взять в толк, что не к чему запираться в том, что доказано. Я боюсь, это упорство вооружит против нее присяжных: они, пожалуй, не станут так сильно говорить в пользу помилования, если состоится приговор против нее. Но мистер Ирвайн и судья не оставят нетронутым ни одного камня – вы можете вполне положиться на это, Адам.

– А есть ли в суде хоть кто-нибудь принимающий, по-видимому, участие в ней и заботящийся о ней? – спросил Адам.

– Рядом с ней сидит капеллан тюрьмы, но он человек резкий, с лицом проныры, во всем противоположный мистеру Ирвайну. Тюремные капелланы, говорят, по большей части все самый дрянной разряд духовенства.

– Есть некто, кому следовало бы быть там, – сказал Адам с горечью.

Вдруг он выпрямился и пристально стал смотреть в окно, очевидно занятый какой-то новою идеей.

– Мистер Масси, – произнес он наконец, откидывая волосы с лица, – я пойду туда с вами. Я хочу идти в суд. Я был бы трусом, если б не присутствовал там. Я встану рядом с ней… я не оставлю ее, несмотря на то что она все время обманывала меня. Они не должны были бы отступаться от нее… от своей собственной плоти и крови. Мы поручаем людей милосердию Божию, а сами не обнаруживаем никакого милосердия. Я бывал жесток иногда; никогда более не буду я жесток. Я пойду, мистер Масси, я пойду с вами.

Если б Бартль и хотел возразить Адаму, то решительность последнего заставила бы старика отказаться от своего намерения. Он сказал только:

– В таком случае, закусите немножко, Адам, хоть из любви ко мне. Постойте же, дайте и мне съесть кусочек вместе с вами. А теперь закусите и вы.

Подкрепленный сильною решительностью, Адам съел кусок хлеба и выпил вина. Он был угрюм и небрит, как вчера, но опять держался прямо и более походил на Адама Бида прежнего времени.

Место, назначенное в то время для суда, была большая старая зала, ныне сгоревшая. Полуденный свет, падавший на сжатую массу человеческих голов, проникал сквозь ряд заостренных кверху окон, казавшихся пестрыми от мягких цветов старых цветных стекол. Угрюмого вида запыленные латы висели на высоком рельефе прямо перед мрачною дубовой галереей, находившеюся на отдаленном конце, а под широким сводом противоположного большого окна, разделенного надвое, колыхалась занавесь из старинных обоев, покрытая полинялыми меланхолическими фигурами, как бы неопределенными видениями минувшего времени. В продолжение всего года это место посещали, вероятно, тени прежних королей и королев, несчастных, лишившихся короны, заточенных; но в тот день все эти тени отлетели, и ни одна душа в огромной зале не видела ничего иного, кроме присутствия живого горя, наполнявшего собою теплые сердца.

Но это горе, казалось, чувствовалось слабо до этой минуты, когда вдруг показалась высокая фигура Адама Бида, когда его подвели к скамье обвиняемой. При ярком солнечном свете в большой зале, среди гладких обритых лиц других людей, признаки страданий, выражавшиеся на лице его, поразили даже мистера Ирвайна, который в последнее время видел Адама при тусклом свете в небольшой комнате. Жители Геслопа, присутствовавшие при суде и в своих преклонных летах рассказывавшие у своих домашних очагов историю Хетти Соррель, никогда не забывали упоминать о том, какое волнение произвело в них появление в суде Адама Бида, который был головою выше всех, окружавших его, когда он занял место подле нее.

Но Хетти не видела его. Она стояла в том же самом положении, в каком описывал и Бартль Масси, скрестив руки и пристально смотря на них. Адам не осмеливался взглянуть на нее в первые минуты, но наконец, когда внимание присутствия было отвлечено судопроизводством, он повернулся к ней лицом, твердо решившись не содрогаться.

Почему же говорили, что она так переменилась? В трупе любимого нами человека мы видим сходство, сходство, что заставляет чувствовать себя еще сильнее, потому что тут было нечто другое, чего уже нет. Вот они: очаровательное лицо и шея, темные локоны волос, длинные темные ресницы, округленные щеки и надутые губки; она была бледна и исхудала – это правда, но походила на Хетти, и только на Хетти. Другие думали, что она казалась женщиной, которую демон поразил своим жгучим взглядом, в которой он иссушил женственную душу, оставив только жесткое, отчаянное упорство. Но страстное чувство матери, этот совершеннейший тип жизни в другой жизни, составляющий сущность истинной человеческой любви, сознает бытие любимого ребенка даже в испорченном, павшем человеке, и для Адама эта бледная преступница с жестким лицом была Хетти, которая улыбалась ему в саду под ветвями яблонь, была трупом этой Хетти, на который он не решался взглянуть без трепета в первое время и от которого потом не мог отвести глаз.

Но вскоре его слух поразило нечто такое, что заставило его быть внимательным и отняло у его зрения поглощающую силу. В ложе свидетелей находилась женщина средних лет, говорившая твердым, ясным голосом. Она сказала:

– Мое имя Сара Стон. Я вдова и содержу небольшую лавочку с дозволением продавать курительный и нюхательный табак и чай в Черч-Лене в Стонитоне. Обвиненная, стоящая у перил, та самая молодая женщина, которая приходила ко мне, больная и усталая, с корзинкой на руке, и спрашивала комнатку в моем доме в субботу вечером двадцать седьмого февраля. Она приняла мою лавочку за гостиницу, потому что у двери находится вывеска, на которой изображена фигура. Когда я сказала, что не принимаю жильцов, обвиненная стала плакать и говорила, что чрезвычайно устала и не в состоянии идти в другое место, и просилась переночевать только одну ночь. Ее миловидность, ее положение, порядочный вид ее и ее платья… и беспокойство, в котором она, казалось, находилась, произвели на меня такое действие, что у меня не хватило духу отказать ей наотрез… Я попросила ее присесть, напоила чаем и спросила, куда она отправляется и где живут ее родные. Она отвечала, что идет домой к родным, что они фермеры и живут довольно далеко и что она совершила значительное путешествие, которое обошлось ей гораздо дороже, чем она предполагала, так что у нее почти не оставалось более денег в кармане, и она боялась зайти туда, где бы ей пришлось платить дорого. Она была принуждена продать большую часть своих вещей из корзинки, но с благодарностью готова была бы дать мне шиллинг за ночлег. Я не видела никакой причины, по которой не должна была дать молодой женщине переночевать у меня. У меня одна комната, но в ней две постели. Я сказала ей, что она может остаться у меня. Я думала, что ее сманили на дурную дорогу и что она попала в беду; но так как она отправлялась к родным, то я полагала, что сделаю доброе дело, если избавлю ее от новых неприятностей…