Свидетельница показала затем, что ночью родился ребенок, и подтвердила, что детское белье, показанное ей, было то, в которое она сама одела ребенка.

– Да, это именно то самое белье. Я делала его сама, и оно хранилось у меня с тех самых пор, как родился мой последний ребенок. Я довольно беспокоилась как о ребенке, так и о матери. Я как-то невольно принимала участие в ребенке и заботилась о нем. Я не послала за доктором, потому что в нем, казалось, не было нужды. Утром я сообщила матери, что она должна сказать мне имя ее родных и где они жили, чтоб я могла написать им. Она сказала, что скоро напишет им сама, только не сегодня. Несмотря на мое сопротивление, она непременно хотела встать и одеться, вопреки всему, что я ни говорила. Она отвечала, что чувствует себя довольно сильной, и удивительно, право, сколько присутствия духа она обнаруживала. Но я несколько беспокоилась о том, что мне делать с ней, и к вечеру решилась отправиться по окончании митинга к пастору и переговорить с ним об этом. Я вышла из дома около половины девятого. Я вышла не через лавочку, а через заднюю дверь, выходящую в узкий переулок. Я занимаю только нижний этаж дома, и кухня и спальня выходят в переулок. Я оставила обвиненную сидевшую у огня в кухне, с ребенком на коленях. Она не плакала и вовсе не казалась убитою, как в предшествовавшую ночь. Я видела только, что ее глаза имели какое-то странное выражение и что лицо ее несколько разгорелось к вечеру. Я боялась, чтоб у нее не сделалась лихорадка, и намеревалась, когда выйду со двора, сходить к одной знакомой женщине, опытной, и попросить ее, чтоб она пошла со мною. Вечер был очень теплый. Я не заперла двери за собой, потому что не было замка; дверь запирается только изнутри задвижкою, и когда в квартире не остается никого, то я всегда выхожу через лавочку, и я считала вовсе не опасным оставить квартиру незапертою на короткое время. Я, однако ж, замешкалась долее, чем предполагала: мне пришлось ждать женщину, чтоб она возвратилась со мною. Мы пришли в мою квартиру часа через полтора, и когда вошли, то свеча горела на том же самом месте, на каком я оставила ее, но обвиненной и ребенка не было. Она взяла с собою свой салоп и свою шляпку, но оставила корзинку с вещами… Я страшно испугалась и рассердилась на нее за то, что она ушла. Я не объявила о случившемся, не думая, что она сделает себе какой-нибудь вред, и зная, что у нее были в кармане деньги, на которые она могла получить пищу и квартиру. Мне не хотелось послать за нею констебля, так как она имела право уйти от меня, если хотела.

Это свидетельство произвело на Адама электрическое действие; оно придало ему новую силу. Хетти не могла быть виновна в преступлении… Ее сердце непременно привязалось к ребенку, иначе зачем было ей взять ребенка с собою? Она могла оставить его, могла уйти от него. Крошечное существо умерло естественной смертью, а потом она спрятала его, ведь дети так подвержены ранней смерти, – оттого могли произойти сильнейшие подозрения без всякого доказательства вины. Его мысли были так заняты воображаемыми доводами против подобных подозрений, что он не мог внимательно прислушиваться к сбивавшим допросам адвоката Хетти, старавшегося, впрочем совершенно безуспешно, открыть очевидные признаки того, что обвиненная обнаруживала чувства материнской привязанности к ребенку. Все время, пока допрашивали свидетельницу, Хетти стояла так же неподвижно, как прежде: никакое слово, казалось, не обращало на себя ее внимания. Но звук голоса следующего свидетеля затронул струну, все еще чувствительную; она вздрогнула и устремила на него безумный взгляд, но вслед затем отвернула голову и стала смотреть на руки, как прежде. Свидетель был простой крестьянин. Он сказал:

– Мое имя Джон Ольдинг. Я землепашец и живу в Теддз-Голе. Две мили за Стонитоном. На прошлой неделе в понедельник, около часа пополудни, я шел в геттонский лесок и, не доходя за четверть мили до леска, увидел обвиненную в красном салопе, сидевшую у стога сена неподалеку от забора. Она встала, когда увидела меня, и показала вид, будто идет другой дорогой. Дорога была обыкновенная, полем, и вовсе не было странно видеть там молодую женщину, но я обратил на нее внимание, потому что она была бледна и казалась испуганной. Я подумал бы, что это нищая, только для нищей у нее были слишком хороши платья. Она показалась мне несколько сумасшедшею, но мне не было никакого дела до этого. Я остановился и посмотрел ей вслед, но она шла все прямо, пока была у меня в виду. Мне нужно было идти к другой стороне леска, чтоб нарубить кольев; туда вела также прямая дорога, местами встречались отверстия, где были срублены деревья. и некоторые из них не были свезены. Я не пошел прямо по дороге, а повернул к средине и взял кратчайшую дорогу к тому месту, куда мне нужно было сходить. Едва я прошел несколько шагов по дороге на одном из открытых мест, как услышал странный крик. Крик этот не походил на крик какого-нибудь из известных мне животных, но в то время мне не хотелось остановиться, чтоб посмотреть, что это такое. Но крик продолжался и казался мне таким странным в этом месте, что я невольно остановился и посмотрел вокруг себя. Мне пришла в голову мысль, что я, пожалуй, получу деньги, если это был какой-нибудь необыкновенный зверек. Но мне трудно было узнать, откуда раздавался крик, я стоял долгое время, смотря на ветви. Потом мне казалось, что крик раздавался с земли, где лежали щепки, куски дерна да несколько пней. Я порылся в этой кучке, но не мог ничего найти; наконец крик прекратился. Тут я решился отказаться от своего намерения и пошел по своему делу. Но когда час спустя я возвращался той же самой дорогой, то невольно положил свои колья на землю и хотел еще раз порыться. В то самое время, как я нагнулся и клал колья, я увидел, что неподалеку от меня на земле, под орешником, лежало что-то странное, круглое и беленькое. Я опустился на руки и на колени, намереваясь поднять это. Тут я увидел, что это была ручка крошечного ребенка…

При этих словах по всей зале пробежал трепет. Хетти дрожала всем телом; теперь впервые она, казалось, вслушивалась в то, что говорит свидетель.

– В том самом месте, где земля была пуста, лежала кучка щепок, как под кустарником, и ручка торчала из-под них. Но в одном месте было оставлено отверстие, и я мог смотреть туда и увидел голову ребенка. Я тотчас же разрыл кучку, разбросал дерн и щепки и вынул ребенка. На нем было хорошее и теплое белье, но тело было уже холодно, и я думал, что он умер. Я бросился бежать с ним по лесу и принес его домой к жене. Она сказала, что ребенок умер и что лучше было бы мне снести его в приходский приют и объявить о случившемся констеблю. Я сказал: «Готов лишиться жизни, если этот ребенок не той молодой женщины, которую я встретил, когда шел в лесок». Но она, казалось, совсем исчезла. Я снес ребенка в геттонский приходский приют и объявил констеблю; с ним мы отправились к судье Гарди. Потом мы пошли отыскивать молодую женщину и искали до вечерних сумерек, потом дали знать в Стонитон, чтоб ее остановили там. На другой день пришел ко мне другой констебль и требовал, чтоб я показал ему место, где нашел ребенка. Когда же мы пришли туда, то там сидела обвиненная, прислонясь к кустарнику, где я нашел ребенка. Она вскрикнула, когда увидела нас, но не обнаружила ни малейшего желания бежать. У нее на коленях лежал огромный кусок хлеба.

У Адама вырвался слабый стон отчаяния в то время, как говорил свидетель. Он опустил голову на руку, опиравшуюся на перила перед ним. То был высший момент его страдания: Хетти была виновна, и он безмолвно молил Бога о помощи. Он не слышал более никаких свидетельств, не сознавал, когда кончилось самое делопроизводство, не видел, что мистер Ирвайн находился в ложе свидетелей и говорил о незапятнанном характере Хетти в ее родном приходе и о добродетельных обычаях, в которых она выросла. Это свидетельство не могло иметь никакого влияния на приговор, но оно отчасти допускало испрошение помилования, что сделал бы и адвокат обвиненной, если б ему позволено было говорить за нее. Преступники еще не пользовались такою милостью в те суровые времена.