Гойи… С 47 лет совершенно глухой. Ушное заболевание протекало с психотическими явлениями. Во время психозов периоды двигательного и психического беспокойства, чередующиеся с депрессиями… Много зрительных галлюцинаций психотического характера… В 1820 г. тяжелая болезнь с неясным диагнозом, возможно хроническое отравление свинцовыми белилами, “подагра художников”… Всего у Гойи было три психотических приступа, отличительными признаками которых являлись депрессия, идеи преследования и галлюцинации. Наряду с несчастными случаями отягощение прогредиентной миопией… Оставил после себя около 20 детей, но в живых остался только один сын — Хавьер». (Scharf, 1963, с. 228–232, 277.)

«Возглавлял одну из групп прихожан Сарагосы, постоянно враждовавшую с другими такими же группами. Однажды после сражения, происходившего ночью, на земле остались лежать трое убитых и несколько раненых, а Гойя, спасаясь от преследования, срочно покинул город… Работал тореадором… Любитель острых ощущений… снова идет молва о серенадах, поединках, о его ненасытной жажде приключений и бурном образе жизни». (Мы-тарева, 1968, с. 90–91.)

«Первый раз он перенес страшную депрессию в 1778 г. Промучившись около трех лет, Гойя оправился… Но лет через десять ему стало совсем плохо: правосторонний паралич, потеря чувства равновесия, слуха, частично речи и… зрения!.. И пока болезнь не отпускала Гойю, он страдал частыми головокружениями, галлюцинациями и припадками. Уильям Нидерланд (Нью-Йоркский университет в Бруклине) выдвинул гипотезу: “Именно в связи со своей способностью писать с невероятной быстротой Гойя был обречен более интенсивно поглощать путем вдыхания и даже глотания использовавшиеся им токсические материалы” (сильно ядовитый карбонат свинца)». (Силкин, 1972, с. 48.)

«…В возрасте 46 лет был внезапно поражен приступом болезни, причины появления которой не сразу смогли выяснить. Некоторое время Гойя был практически слепым и почти полностью парализованным. Он также жаловался на страшную слабость и шум в голове. В конце концов был поставлен диагноз: сифилис. Примерно через год Гойя поднялся с постели, но навсегда с тех пор остался глухим». (Уоллас и др., 1993, с. 76.)

«Подводит художника здоровье. Он абсолютно глухой, у него бывают обмороки, растет раздражительность. “Я настолько раздражителен, — пишет он в письме к другу, — что невыносим для самого себя”». (Безелянский, 1999, с. 64.)

«Прежде всего бросается в глаза, что Гойя часто боялся преследования… Вторая ярко выраженная особенность касалась сексуальной жизни Гойи.

Бесчисленное количество галантных приключений в Мадриде, к которым он стремился, не испытывая угрызений совести, существенно повлияли на его брак… Третья особенность состояла в том, что он не испытывал социальной гармонии. Будучи молодым человеком, Гойя прослыл хвастуном, задирой и драчуном, что многих пугало, одним словом у него была дурная репутация… Тип его поведения можно характеризовать как склочный или даже параноидный <…> речь идет о явно препси-хотической личности, наделенной соответствующими психопатическими реакциями… Однако более внимательный взгляд на многие факты свидетельствует о проявлении у него инволюционной или реактивной депрессии <…> у художника был рецидивный, спокойно протекающий психоз, бравший свое начало в шизоидных формах, которые уже проявились в юности в виде пато-гномонического препсихопатического поведения». (Ноймайр, 1997а, с. 224–226, 232–233, 235.)

Особенности творчества

«Фантазия, лишенная разума, производит чудовище; соединенная с ним, она — мать искусства и источник его чудес» Гойя

«От эскизов для королевских гобеленов Гойя перешел к жанровой живописи, к быту, но это “быт” не в общепринятом смысле, не изображение будничной действительности, а болезненные сновидения, обвеянные жутью и мраком. Кисть Гойи вдруг звучит диссонансом, точно это чья-то другая кисть. Недавно еще казавшаяся таким пестрым праздником жизнь отражается теперь в мозгу Гойи — и без достаточных на то субъективных оснований — как сказка ужаса и безумия. Прошлое и настоящее одинаково производят на художника впечатление мрачной фантасмагории, тяжелого кошмара». (Фриче, 1912, с. 101.)

«…В гравюрах и рисунках, в росписях “Дома Глухого” передает свои кошмары и галлюцинации: он порождает чудовищ, созывает колдуний, он открывает дверь безумию. Ему подвластны “формы, которые могут существовать лишь в воображении людей”, и, замкнувшись в своей глухоте, он изживает страх одиночества, сражаясь карандашом и кистью с осаждающими и дразнящими его демонами». (Пийеман, 1998, с. 37.)

«Глядя на трагические гротески Франсиско Гойи, Шарль Бодлер (надо сказать, тоже весьма нерадостный поэт) писал: “Гойя — дьявольский шабаш, где мерзкие хари / чей-то выкидыш варят, блудят старики, / молодятся старухи, и в пьяном угаре / голой девочке бес надевает чулки”». (Безелянский, 1999, с. 69–70.)

«Тяжелая болезнь (страшные шумы и головные боли, нарушение равновесия) отрывают художника на два года от работы. Только в начале 1794 года он берется за кисть, но слух потерян, и потерян навсегда. Отрезанный от мира, замкнувшийся в себе, сорокавосьмилетний мастер начинает острее чувствовать, глубже понимать, вдумчивее работать. В середине 1790-х годов в творчестве Гойи происходит перелом. Мрачные стороны испанской действительности встают перед ним во всей их неприкрытой наготе». (Мытарева, 1968, с. 92.)

«Случается и так, что больной переносит психотические приступы шизофрении и выходит из них иным человеком, но без грубого дефекта личности, вынося из бездны психоза стремление исследовать неведомые ему до того глубины. Возможно, приступы болезни по-своему помогли творчеству… Ф. Гойи…» (Волков, 2000, с. 443.)

«Гойя будет жить, так и не приспособившись ни к одному из двух миров — ни к миру традиции, ни к миру культуры, — то есть без надежного убежища, в непрерывном смятении и неуверенности. Глухота доведет все это до границ патологии, замкнув в томительном одиночестве человека, который по складу своего темперамента должен был жить средою, постоянно чувствовать прикрытие среды и ее давление — только тогда он откликался, выказывая самые личностные стороны своего существа. А жизненный шок, в который повергает его перемена окружения, дает удивительный результат: вырвавшись из традиций, в том числе и из традиций живописи, в которых он жил до этого, обязавшись взирать на все из отдаленных областей рассудка и не принимать первичного, Гойя высвобождает и как бы пробуждает от спячки свою самобытность. Все историки единодушно признают совпадение между переходом Гойи в новую социальную среду и появлением его великой живописи, состоящей из новшеств и дерзновений, которые, обгоняя друг друга, стремятся вперед, достигают пределов искусства, преступают эти пределы и пропадают в чисто маниакальном произволе». (Ортега-и-Гассет, 1991, с. 533–534.)

Оставим в стороне дискуссионный вопрос об инфекционных и возможных соматических заболеваниях, которыми страдал Гойя во второй половине жизни. С психиатрической точки зрения более интересна патология личности у молодого художника. Мы имеем дело со