Что еще? Ах да: хочу, чтобы вы с самого начала взяли на заметку — если у меня появится возможность предоставить сыну какие-то привилегии — например, талоны на такси или отпустить на каникулы — я это сделаю. Почему бы и нет? Если вы автомеханик и ваш сын имеет машину, вы же ее чините и тем самым предоставляете ему привилегию иметь отца-механика. Или если вы сантехник, разве вы позволили бы сыну копаться по локти в дерьме, только чтобы заставить его что-то сделать самостоятельно?

В чем суть сказанного? Я считаю все кампании по очернению себе подобных излишними. К чему марать человека, который и так в грязи? К вашему сведению: я ходил к проституткам, воспитывал незаконнорожденного сына — встань, Джаспер, поклонись людям. Я потерял контроль над своим мозгом и мочевым пузырем. Нарушал законы. Построил лабиринт. Любил девушку брата. Верю не в войну, а в ужасы войны. Верю не в око за око, а в кругленькую сумму в расплату за глаз. Верю в унизительное школьное сексуальное образование. Верю, что экспертам по контртерроризму необходимо разрешить заглядывать кому угодно под юбки. Верю, что нам всем надо тихо поблагодарить хозяев-аборигенов и ехать в другие страны. Верю, что неравенство — не продукт капитализма, но вытекает из того факта, что если собрались двое мужчин и женщина, то овладеет ею тот, кто выше и у кого ровнее зубы. Таким образом, основой неравенства является не экономика, а форма зубов.

В условиях демократии правительство поступает так, как хочет народ. Но беда в том, что народ требует от правительства всякую гадость. Люди трусливы и алчны, эгоистичны и озабочены лишь своим финансовым благополучием. Суть дела в том, что великой демократической нации только предстоит появиться, как предстоит появиться великому собранию людей!

Спасибо!

Вот такую я сказал речь, за которую меня бы стоило сотню раз линчевать. Но я превратил людей в миллионеров, следовательно, не мог поступать неправильно. Даже эта идиотская, невнятная, местами банальная и обидная речь завоевала их одобрение. Люди жадно ловили каждое слово и бешено аплодировали. Никто из них ничего подобного раньше не слышал. Да и сейчас не исключено, что они усвоили только мои взволнованные интонации. Меня с моей речью затмил лишь экспромт Оскара Хоббса: он без всякого объявления вышел к микрофону и сказал, что женится на женщине своей мечты — Анук.

Привычки прожившего всю жизнь в одиночестве мужчины отвратительны, и от них чрезвычайно тяжело избавиться. Если поблизости никого нет, падающее дерево не производит шума, точно так же и мне не было необходимости убирать постель. Но теперь в лабиринт переехала Кэролайн, и мне пришлось готовить. И убираться. И делить с ней обязанности. Откровенно говоря, я понятия не имел, как люди ведут семейную жизнь. Хочу сказать, что, когда я иду из спальни в ванную или из кухни в спальню, последнее, что мне хочется сделать, так это остановиться и поболтать.

Но женитьба стала лишь одной из многих перемен. Разве я способен описать переломный период в своей жизни, если мне самому он представляется серией фотографий, снятых из окна быстроидущего поезда? На чьей свадьбе: на моей или на свадьбе Анук — меня стошнило салатом из осьминога? Это я или Оскар стоял перед алтарем словно деревянный? И на чьей свадьбе мы с Джаспером вступили в жаркий спор по поводу благодарственных карточек? Не знаю, что стало причиной — то ли обретенный успех, то ли новая жизнь с Кэролайн, — но у меня появились опасные мысли, и я, действуя наперекор всему, во что верил, начал бороться со смертью — объявил войну раку.

Позволял высасывать из себя кровь, мочился в колбы, подвергался облучению, забирался в пищащие, похожие на гробы трубы для компьютерной томографии и магнитно-резонансных исследований, выдержал сеансы комбинированной внутривенной интенсивной химиотерапии и рентгенотерапии, после чего почувствовал полное изнеможение: стал задыхаться, кружилась голова, появились провалы памяти, мучили тошнота, головные боли, попеременно поносы и запоры. В руках и ногах дрожь. Шум в ушах заглушал внутренние монологи.

Врачи советовали больше отдыхать. Но разве у меня были такие возможности при молодой жене и обязанностях перед страной, которую я хотел поставить с ног на голову? Поэтому я тянулся как мог. Чтобы защитить от солнца кожу, носил шляпу и темные очки. Не ел пряной пищи. Брил голову, дабы никто не заметил, что у меня выпадают волосы. Переливания крови взбадривали, и это мне было необходимо. А вот химиотерапия вела к бесплодию. Однако бесплодие меня нисколько не смущало. И Кэролайн тоже. Когда мы снова и снова вместе приходили к доктору Суини, я думал, что она с готовностью приняла бы летящую в меня пулю, если бы я не хотел, чтобы эта пуля угодила в меня. Не стану утверждать, будто наши отношения были такими страстными, как это бывает, если речь идет о любви всей жизни. Но винить Кэролайн в этом не могу — ведь я и не был любовью всей ее жизни, а лишь суррогатной заменой своему брату. Было нечто завершенное в том, как меня сравнивали с ним в стране, а теперь и в спальне.

Из этого понятно, почему я не могу сказать ничего определенного про те шесть месяцев, которые показались мне плохо вживленными в мозг имплантатами памяти. Я даже не помню выборов, только собственное лицо на плакатах на каждом углу и глаза, взирающие на прохожих с недвусмысленным упреком. Эти вездесущие плакаты были еще большим оскорблением моей прежней анонимности, чем газетные статьи и телерепортажи.

А каков результат? Я едва пробился. Вот в чем парадокс демократии: можно законно занимать публичную должность, хотя 49,9 процента глаз на улице косятся на тебя с подозрением и нисколько не одобряют.

Большинство людей за границей считают, что столица Австралии — Мельбурн или Сидней, но они не знают того, что в пятидесятых годах двадцатого века некие сельские тупицы основали деревню и назвали ее Канберрой. На каждое заседание парламента мне приходилось ездить с Кэролайн в этот унылый город, и именно там (мне самому в это трудно поверить) я заряжался энергией и превращался в настоящее динамо. Слизняки из Канберры обладали отталкивающей силой, которая помогала преобразовывать мой обычный внутренний хаос в прозрение. И я стал провидцем. Но почему меня не выставили оттуда вилами и не забросали негашеной известью? Ответ простой: австралийцы прилежно раз в неделю слали по почте долларовые монетки и тем самым превращали двадцать человек в миллионеров, а благодарить за это следовало меня. Соблазн богатства сплотил людей общей истерией, и они прислушивались ко всему, что обильно и торопливо извергали мои уста.

Я говорил о безработице, процентных ставках, трудовых соглашениях, правах женщин, воспитании детей, системе здравоохранения, налоговой реформе, оборонном бюджете, проблемах туземцев, иммиграции, тюрьмах, защите окружающей среды и образовании. Как ни поразительно, со многими моими реформами соглашались. Преступникам решили дать право служить в армии — вместо того чтобы сидеть за решеткой; возмещение наличными — предлагать тем, кто проявляет самосознание, а глупых и трусливых облагать более высоким налогом. Боксерам-профессионалам было решено поручать наказывать политиков, которые нарушили хоть одно предвыборное обещание, каждого здорового обязать ухаживать по крайней мере за одним больным, пока тот не умрет или не поправится. На пост премьер-министра назначать на один день всех без разбора, легализовать все наркотики, чтобы целое поколение узнало, что из этого получится. Одобрили даже мою самую противоречивую идею, и теперь воспитание детей в определенной религиозной традиции, то есть замораживание детского ума, когда он наиболее уязвим, будет приравниваться к жестокому обращению с несовершеннолетними. Я высказывал мысли, и мне отвечали: «Хорошо, посмотрим, что можно предпринять». Невероятно!