Металлической трещоткой заверещал телефон. Николай Савельевич, чертыхнувшись, поднялся со стула и, ковыляя, нырнул в залитый тенями, пропахший кислым борщом и старческим потом коридор. В темноте он наощупь побрел вдоль стены. Аппарат звенел, не умолкая, и было что-то в этом назойливом звуке до глубины души противное Николаю Савельевичу. Каждый раз, поднимая трубку, он испытывал омерзение, схожее с чувством, когда берешь в руку склизкий клубок рыбьих внутренностей. Но не ответить нельзя — иначе будут названивать без конца. Всю ночь, пока заспанное солнце не прогонит тени из квартиры. В такие моменты Николай Савельевич жалел, что старость забрала у него только зрение, заставив носить очки со стеклами толщиной едва ли не в палец. Иногда у него возникали мысли, что было бы лучше потерять слух, чтобы не слышать этих вечерних звонков. Нащупал угловатые изгибы трубки, снял ее с рычажков и поднес к уху. В трубке звенела тишина.

— Да? — гаркнул он, и от его резкого, как вороний крик, голоса тени шарахнулись в разные стороны.

— Коля? Привет, Коленька! Как дела у тебя? Почему не звонишь совсем? Забыл про нас? — затараторила трубка голосом Клавы, младшей Валиной сестры, тучной тетки с вечной широкой улыбкой, обнажавшей плотный ряд удивительно белых для ее возраста зубов; с сильными, не по-бабьи, руками и озорным характером. Она делала всю мужицкую работу по дому с тех пор, как погиб зять — разбился пьяный на машине, оставив вдовой жену с двумя дочками на руках. Клава тогда переехала к ним — помогать воспитывать девчонок да поддерживать дом в порядке. И справлялась со своей задачей с удивительной легкостью. В свои шестьдесят пять она и дрова колола, и таскала ведрами воду из далекого колодца, и водила коров на выпас, по вечерам загоняя их хворостиной во двор, и успевала помогать внучкам с уроками до возвращения Татьяны, своей дочери, домой с работы. Николай Савельевич с женой раньше частенько ездили к ним в гости — всего ночь пути на поезде. Особенно старику помнился Клавин самогон, настоянный на одной ей известных травах. Самогон был тягучим, цветом темнее коньяка, пился легко, оставляя легкий привкус шоколада на языке.

Голос в трубке не унимался:

— Николай, это не дело! Мы тут, значит, переживаем, волнуемся, как ты там, а ты и в ус не дуешь! Хоть разочек бы позвонил или письмишко начеркал, скучаем же по тебе. Ну, чего молчишь-то? Внучки, так те вон постоянно спрашивают: «Где деда? Когда позвонит?», а ты… Эх, Коля, Коля, стыдно должно быть, не чужие ведь люди тебе, должен понимать. Я ж тебе сто раз уже предлагала: приезжай к нам жить, что тебе в том городе-то? Дети с внуками, небось, и дорогу к деду забыли, не навещают ведь. Можешь не врать, что навещают, знаю я все. У самих уже семьи, куда им до тебя, старика-то. Так я ж чего говорю: приезжай к нам, вместе с тобой тут уже и доживем свой век, можно подумать, долго осталось. Тут-то хоть старость встретишь в тепле и уюте, а не в квартирке своей холодной. У вас там уже, поди, холодно, за хлебом не сходишь. А у нас тут и зимой не шибко дует, только снежок ляжет, а морозов-то и нет. А летом — так вообще красота: солнышко, зелень, тепло, птички поют. Летом на речку ходим купаться каждый день. А у вас что? У вас и лета-то нет, ветрище дует круглый год, и дождь хлещет. Я-то знаю, сама там жила. То ли дело у нас в деревне. Да и помрешь когда, похоронят по-человечески. А там, случись что, так и всполошатся твои родственнички, только когда соседи вонь трупную почуют, прости господи. Грех, конечно, такое говорить, но ведь так и есть. Дети поразбежались, кто куда. Дай Бог, внуки навещают, да и то я сомневаюсь. И жизнь у вас там — не сахар. Загазованность и климат опять же — в нашем с тобой возрасте, Коля, по поликлиникам бегать замучаешься в таких условиях. А ты ведь сам знаешь, какие нынче поликлиники — не лечат, а калечат. У нас всяко лучше: и воздух чище, и климат мягче. А еда? Ты ж там что ешь? Консервы с яйцами? Ты ж и готовить-то себе не можешь, а тут дом полон баб, всегда сыт будешь, да и у нас домашнее все: яички, молочко парное, мяско, курица. Я на днях сала засолила килограммов пять. Хочешь, тебе посылочку отправлю? Меня Танюха в воскресенье на почту повезет за пенсией, тогда и отправлю. Но ты все равно лучше приезжай, Коль. Скучаем мы по тебе. Да и тяжко нам тут. Забор покосился, подровнять некому. Три дня назад Ваську-комбайнера просила, так он, зараза, деньги вперед взял, а теперь пьет четвертый день где-то, жена уже все ноги истоптала, ищет его. А еще крышу покрыть надо, подтекает на веранде, но это дело не срочное, найдем, кто поможет. А ты все равно приезжай. Мы ж родня с тобой. А ты у нас один остался. Девки-то мелкие без отца растут, Танюха о замужестве и думать не хочет. А девчонкам надо, чтобы мужчина был в семье, чтобы защитник был, да и просто свою долю воспитания давал. А то вырастут в мать — я ж ее тоже одна растила, вот она у меня и избалованная. А тебя любят и слушаются во всем, сам помнишь. Нужен ты нам, Коль. Да и мы тебе нужны, чего уж там. Стареть вместе сподручнее, понимаешь? Приезжай, бросай свою квартиру, или детям отдай, нехай делят. Хотя нет, они там за нее глотки друг другу поперегрызут, ей-богу. Можешь завещание заранее написать и с собой взять. А можешь продать ее, мы на те деньги пару свинок еще возьмем, да девочкам на учебу отложим, сейчас образование дорогое больно, а нам с тобой деньги-то и ни к чему уже. Хотя, что это я? Твоя квартира, тебе и распоряжаться! Но я советую, как лучше. Да и черт с ней, с квартирой. Ты, главное, сам приезжай, Коль! Ну что ты как ребенок, в самом деле? Всё мы тебя уговаривать должны. Собирайся, ждем тебя. Так всем лучше будет. Все, Коль, целую, буду прощаться. Передаю Лариске трубку.

Что-то зашуршало, щелкнуло, и на секунду сердце старика замерло от радости — связь оборвалась. Но нет, в трубке уже слышался голос Лариски:

— Деда, деда, привет! Как ты там?