Но вот послышались шаги стряпчего. Он отворил дверь, осовело ввалился в горницу, помотал нездоровой со вчерашнего головой, будто запутался в паутине, и потянулся было к столу.

– А! Архип Степанов! – усмехнулся хозяин.

– Доброго здоровья…

– Почто у заутрени не был? – сразу огорошил его воевода, загораживая дорогу.

– Да вот те крест, не слышал звону!

– А стрельцы-молодцы?

– А чего с них…

– Или они особой закваски? А? – настороженно прищурился Артемий Васильевич.

– Какое там! Бражники, блудники да корчемники – вот кто они. За корчемство-то и поплатились.

– А это ты дельно разузнал? По листам? – радуясь, что так сразу взял в разговоре быка за рога, напирал хозяин.

– И по листам, и по разговорам. Да их не токмо в слободе стрелецкой знали, айв Белом граде, и в Земляном, и в Скородоме[55], и на Пожаре[56]всем известны. Неисправлением стрелецкого головы распустились. А ты думал, к тебе из приказа напроважены?

– Ничего я не думал!

– И не надо! Пустые это людишки, из худородных. Неисправлением стрелецкого головы…

– Ну мы их тут построже!.. – облегченно вздохнул Артемий Васильевич. Дернул за рукав стряпчего, повел к столу. – У нас тут – не на Москве: каждый на виду… Что – больно?

– И не говори! Как старый пень – вся в трещинах! – ухватился стряпчий за голову.

– А мы с тобой сейчас без мешкоты медку или пива, вот и будет добро. Это лучше всяких заморских докторов помогает.

Артемий Васильевич отошел к двери, отворил ее ударом ноги – грохнуло в стену кованой скобой – и весело крикнул вниз по внутренней лестнице:

– Эй! Подавай!

И тотчас загромыхали дверьми внизу, зашикала по лестницам домашняя челядь, понесли блюдо за блюдом.

Первым вплыл в горницу Евграф Ноздря. Он сам тащил большой глиняный горшок с холодным пивом, со льда. Следом несли медный жбан с сычужным медом[57], крепким и холодным, – тоже со льда. Около огромного бараньего окорока поставили кувшин двойного вина, такого, что медведь лизнет – свалится.

– Разносолы! Разносолы несите, собаки! – выслуживался Ноздря.

Он сам, стоя у порога, вырывал из рук стряпужьей челяди блюда и собственноручно ставил их на стол.

Гость, как и накануне, был усажен на столец[58], а сам Артемий Васильевич чуть сдвинул стол к огромному сундуку, сел на него и с этого любимого возвышения, как царь со своего приступа, взглянул на стряпчего.

– Подвинь кружку!

В это время неслышно вошла в горницу боярыня Ефросинья. Она сменила сарафан, надела хоть и старомодный, но любимый ею за узкий, облегавший ее фигуру покрой. Она смотрела на своего повелителя. Ждала. Артемий Васильевич глянул на нее, потом – на стряпчего и решил, что много чести устраивать ради такого захудалого чиновника целовальный обряд. Не стоит он этого. Жестом руки отправил жену в ее покои.

– Вот тебе сычужного медку, Архип, Степанов сын! – весело входил хозяин в роль хлебосола. – Ну-ко, пригуби поретивее, Архип Степанов!

Артемий Васильевич особенно старался подчеркнуть разницу между стряпчим и собой, нажимая на отчество – Степанов. Никаких «вич» Коровин и не надеялся услышать, ибо такое окончание в отчествах имели только удельные князья, бояре да воеводы, но зачем уж он, воевода, так жмет? А хозяин, чтобы Коровин не забывал, кто он такой, решил окончательно подавить москвича безобидным вроде вопросом:

– Сколько же на Москве вашего брата стряпчих? А?

– Да человек… ежели по всем сорока двум приказам[59]пройти, много сот будет, – ответил и увял Коровин.

Артемий Васильевич самодовольно посмотрел на Коровина с высоты своего сундука, распустил гашник[60]суконных штанов и с неожиданным для себя аппетитом принялся за еду. Опрокинув одну за другой две стопы вина, повеселел еще больше и уже ради простого интереса спросил:

– А в Вологде кто остался? Слуги твои?

– Слуги да два подорожных стрельца. Разболелись от тряски да худой воды, а меня Бог спас. – Коровин выпил еще кружку меда и тоже пообмяк, робость поотошла. – А тебе, Артемий Васильевич, – заискивающе улыбнулся он, – тебе кланяться велел Великоустюжской Чети приказный дьяк наш – Прокофий Соковнин.

Артемий Васильевич молча поклонился и сразу же прикинул: «Надо будет послать ему соболей сорока[61]три…»

– Молодой еще, родовит, батюшко, вот только прихварывать стал частенько. Раза три во царевы палаты по утрам не приезжал, так государю нелюбо показалось, хоть и больной. Ненадолго, видать, уместился он в дьяках, раз хворь подступает. Раз живот опал, жди неладья: заклюют.

«Пожалуй, хватит Соковнину и одного сорока…» – тотчас передумал Артемий Васильевич.

Он снова навалился на еду. Ел много, заразительно, не то что Коровин после тяжелого похмелья. Поднималось настроение. Не иссякал интерес.

– Будет ли нынче царская свадьба? – спросил он.

– Молва идет разная, а толком никому ничего не ведомо. На Хлопову невесту, слышал небось, порчу навели: падучей болезнью взята, а от того, что… – Коровин привстал из-за стола, наклонился к воеводе и прошептал: – Салтыковы замешаны. Свою дочь, видишь ли, прочили в жены государю – они и порчу навели. Быть великому сыску в их деле. Быть! Заместо царева родства Сибирью посватают, за Камень ушлют.

– Не без этого… А как там поживает Митрей Михайлович, где он сейчас посиживает да чего поделывает?

– Боярин князь Пожарский Дмитрий Михайлович на Разбойном сидит, всем приказом верховодит.

– Та-ак…

Артемий Васильевич прикинул, что надо бы и Пожарскому послать пару сороков соболей, да лис бурых и рыжих, да куниц для его жены. Не ровён час, накатит оговор какой или доведут Москве про его воеводские строгости, неугодные умышления да большие посулы с мира – беда! За одни посулы теперь в опалу попадешь, а вчера, как на грех, полученные в семге рубли ему передали… Нет, князь Пожарский – большая заступа в беде.