– Чего делают?

– Книжки читают. Проверяют. Все новые книжки – постановлено – к ним в ведомость идут. Напишет, к примеру, князь Семен Шаховской свою летопись, или похвальное слово святым, или канон[66]какой, или там разные послания, вроде к шаху Аббасу[67], – все это идет в ведомость сначала, дабы чернокнижья[68]не развелось. А уж Шаховской мастер писать. Письмо патриарху так выписал – просил, дабы разрешено было ему четвертый раз жениться, – что патриарх будто бы прослезился. Большой умелец письмен. Так и его книжки все идут, говорю тебе, в ведомость к тем монахам, а потом уж впрягаются в золотые застежки.

– А окромя тех монахов на Москве не было никого, что ли? Именно их выписали?

– Зело грамотеи великие. Они языки знают. Им вменено учити риторике.

– Кого? Бояр? – спросил Артемий Васильевич ревниво.

– Не-ет… Их не научишь, – виновато покосился Коровин.

– Кого же?

– Боярских детей.

– А это ты к чему?

– А к тому все, что и эти монахи тоже царевым жалованьем поверстаны.

– Много ли?

– А жалованья им дадено, как сказывал мне подьячий Печатного приказа, вот сколько: корма по четыре алтына поденно, питья по две чарки вина с дворца, по две кружки меду, по две кружки пива.

Все получают. Сидят. Читают старцы. Пишут. Один перевел Плиния Младшего[69]. Сколько сидел да жалованья получал – не ведомо, а все тоже из одной казны – к этому говорю. Вот ты и поразмысли: откуда взять всего столько, как не с мужика! Вот он, указ-то, и пошел во все концы.

На площади опять прокричал человек.

За столом посидели, послушали.

– Ты чего-то худо ешь. Что – еда не московская? – нахмурился Артемий Васильевич.

В горницу вошел Ноздря с кувшином красного меда.

– Чего долго?

– Бежал, батюшко Артемий Васильевич, да за притолоку башкой задел – искры из глаз посыпались. Прямо лбом засветил со всего маху! – врал Ноздря.

– А где синяк? – прищурился хозяин, учуяв что-то в голосе холопа.

– Тут должон…

– Подойди-ка, посмотрю.

Ноздря подставил лоб и в тот же миг получил тупой удар оловянной ложкой.

– Вот теперь есть синяк! Есть! Посмотри, Архип Степанов, есть?

Ноздря отшатнулся, схватился ладонью за лоб и, непритворно пошатываясь, вышел из горницы.

– Хорошую ложку фряга подарил. Такой ложкой есть жалко – ее для лбов приберегу, – посмеивался Артемий Васильевич.

Стряпчий Коровин заглянул в братину, допил белый мед и налил красного.

Артемий Васильевич разгорелся от крепкого вина, но не насытился им – снова налил стопу.

– Мужика пожалеешь – без кафтана останешься. Царь Иван Васильевич Грозный не раз говаривал: народ что борода: чем больше стрижешь, тем она лучше растет, гуще. Вот ведь как сказывал всемогущий царь!

– Мудрость невелика… – скромно заметил Коровин.

– А слышал, как он рубли из Москвы выколотил? Нет? Я еще мал тогда был – лет восьми ростом, – а помню. Заставил Иван Васильевич собрать Москве колпак блох, для леченья будто бы. Срок положил четыре дни. Да разве блох соберешь! Набрать-то их набрали, может, и больше, да не удержишь! Срок-то прошел, а блохи ускакали! Ха-ха! – Артемий Васильевич наклонил голову к столу, ткнулся лбом в столешницу и хохотал, напрягая красную шею.

Коровин посмотрел, как дергаются под шелковой рубашкой его лопатки, выждал, когда хозяин успокоится, и с деланным интересом, хотя и сам знал, что было такое на Москве, спросил:

– И каково же окончание того промысла царева?

– Разгневался для виду, а потом помиловал – велел за неисполнение царской воли своей собрать с Москвы по полтине с головы. Вот как дела делались! Зато и царства ему покорялись, что Сибирское возьми, что Астраханское, что Казанское! Он бы и еще отгромил – и Литву, и Польшу, – да смерть помешала. Да ты разоблачись! Жарко, поди, в кафтане-то?

Коровин не возражал, не поддакивал: он был сыт и доволен угощением. Пот выступил у него на лбу от малинового хмельного меда. Он распарился. Расстегнулся блаженно. Говорить и думать хотелось только о хорошем, и он хотел было найти подходящую тему, но отворилась дверь, и вошел Ноздря.

– Артемий Васильевич, там кузнец ждет. Стрелец его…

Хозяин махнул рукой – пусть подождет. Выпил еще стопу вина, закусил грибами и забыл, о чем только что говорил со стряпчим, но разговор продолжил:

– Так твоя посылка в том и есть, что указ привез?

– Вся в этом и есть, истинно говорю!

– Добре! Пойдем-ко, я покажу тебе за это свои кладовые!

Воевода надел на шею ожерелье из серебра, украшенное драгоценными каменьями, поверх скуфьи[70]нахлобучил, но тут же поправил кунью горлатную шапку[71], заломил слегка тулью и, разгорячась, прямо в теремной шелковой рубахе, с ножом у левого бедра и с оловянной ложкой – у правого, вышел через сени на просторный рундук[72]. Шел он впереди стряпчего, исполненный достоинства и несокрушимой веры в свое прочное положение в этом нелегком для житья мире.

Дворня – те, кто потрусливее, – как только воевода пошел с рундука на крыльцо, тотчас кинулась врассыпную. Кто был при деле или делал вид, что работал, задвигались старательно и нелепо, движения были неестественными, как все, что делается напоказ.

Артемий Васильевич сошел с крыльца, «причастил» кое-кого ложкой по голове и намеревался было пройти к длинному амбару о семи дверях, но заметил кузнеца. Вскинул бороду на ходу, присмотрелся. «Весь день кувырком! – с досадой подумал он, вспомнив, что сегодня не осматривал хозяйство и еще не давал распоряжений. – А теперь вот еще иноземец заботу принес. Поможет ли кузнец?»

Ждан Виричев стоял без шапки у левой башенки тесовых ворот, спиной к массивной калитке. Увидев, что воевода смотрит на него, поклонился в пояс, коснувшись рукой, в которой держал шапку, земли. Кровь в тот же миг кинулась в голову – порозовели уши старика. В этот момент к нему подскочил Ноздря, схватил за однорядку на спине, сильно толкнул на землю. Потом ретивый служитель несколько раз пригнул голову кузнеца за волосы к земле.