Но он все еще стоял, грея руки у печки. Он стоял слишком близко к нашей постели. Он не должен был приходить.

Прежде чем я успел ему ответить, в комнату вошла Лаура с бутылкой коренвина и тремя стаканами. Это были не какие-нибудь стопочки, а стаканы для воды. Она сдвинула в сторону грязные тарелки, с которых мы утром ели яичницу со шпиком, и поставила стаканы на стол.

– Сколько сюда наливать? – спросила она, откручивая с бутылки колпачок.

– Не слишком много, – сказал я.

– Ха, выглядит недурно, – сказал господин Ландзаат.

Потирая руки, он отошел от печки и сел за стол. Лаура зажгла две свечки и поставила их на подоконник. На улице, похоже, стало чуть темнее, чем несколько минут назад: снова пошел снег.

– Ну, за здоровье! – сказал господин Ландзаат и поднял свой стакан.

Но поскольку ни Лаура, ни я даже не собирались пить вместе с ним, то он быстро поднес стакан к губам и сделал большой глоток.

– Ах, – сказал он, – вот что мне было нужно.

Он бросил взгляд на грязные тарелки:

– Что, классно в таком домике без родителей? Делать все, что хочется?

Лаура нахмурилась. Она вертела стакан своими красивыми длинными пальцами, но не сделала еще ни глотка.

– Зачем ты пришел? – спросила она тихо, не глядя на историка.

Господин Ландзаат снова поднес стакан к губам, но, не отпив, поставил его обратно. Потом он чуть подался вперед и положил руку на стол, рядом с Лауриными пальцами вокруг стакана. От моего движения в стуле что-то хрустнуло.

– Лаура, – сказал он, – я пришел сказать тебе, что сожалею. Не о том, что… мы, не о нас двоих, этого мне не жаль, но что… потом. Я не так… я вел себя как школяр. Я не должен был тебе названивать. Но я просто не мог принять, что все прошло. Теперь могу.

Он снова улыбнулся, обнажив свои длинные зубы. Под действием тепла от печки и первого глотка коренвина на его серых щеках появились два маленьких розовых пятнышка. «Как школяр», он сказал. «Я вел себя как школяр». Я не чувствовал себя прямо задетым, потому что не был школяром. Подростком – да, но не школяром. В этом боязливом мужчине, который сравнивал себя со школяром, было прежде всего что-то жалкое.

Лаура смотрела на него молча. Господин Ландзаат снова поднес стакан к губам и залпом выпил оставшееся. Потом он вытер губы тыльной стороной ладони. Губы его были уже не темно-синими, а скорее красными.

– Лаура, я хотел спросить тебя, сможешь ли ты меня простить, – сказал он. – Для того я и пришел. Попросить у тебя прощения.

– Ладно, – сказала Лаура.

Господин Ландзаат глубоко вздохнул. Я увидел, как что-то мелькнуло у него в глазах. Я сделал первый глоток из своего стакана, а потом как-то резковато поставил его обратно на стол. Историк искоса взглянул – не на меня, только на стакан.

– Надеюсь, что скоро, после каникул, мы опять сможем просто сидеть друг против друга в классе, – продолжал он. – Что мы сможем нормально обходиться друг с другом. Как друзья. Что мы сможем остаться друзьями.

– Нет, – сказала Лаура.

Господин Ландзаат уставился на нее.

– Нормально обходиться в классе – ладно, – сказала Лаура. – Это зависит главным образом от тебя. Но я не хочу, чтобы мы были друзьями. Ты мне не друг. И никогда не был.

Я почувствовал, как во мне из глубины поднимается тепло. Оно возникало где-то под животом и перемещалось наверх. Это было не такое тепло, как от печки. Это тепло пришло изнутри. Гордое тепло, которое просилось наружу.

– Лаура, я понимаю, что я… свалял дурака, – сказал господин Ландзаат. – За это я теперь тоже приношу извинения. Я на время потерял ориентиры. Рассудок. Я… я больше не мог думать ни о чем другом. Но раз ты меня простила, мы же можем просто остаться друзьями? Мне бы этого очень хотелось. Может быть, надо, чтобы сначала прошло какое-то время, но потом… я хочу сказать, скоро мы будем несколько раз в неделю видеться в классе. В школе. В коридорах, на лестницах мы будем встречаться. И что-то же было, Лаура. Это тоже не пустяк. Ты мне очень нравишься, для меня это не пустяк. Странно было бы делать вид, что никогда ничего не было.

У меня в голове крутилась одна фраза. Это была фраза из какого-то фильма. «Может быть, ты плохо слушал, дружище. Может быть, ты не слышал, что она сказала». Потом я встану в знак того, что разговор окончен. Самое время завести машину и продолжить путь в Париж.

Но я ничего не сказал. Я точно знал, что лучше ничего не говорить. На последних шагах через дорогу из Ретраншемента к дому я еще несколько раз прошептал, что ей не нужно ни о чем беспокоиться. Что я буду ее защищать. Но Лауре была не нужна никакая защита. Она все делала сама. Господин Ландзаат лежал на спине. Он лежал на спине, как ложится на спину собака, чтобы в знак покорности показать более сильному противнику свое самое уязвимое место.

Должен признаться, что тогда-то у меня впервые и возникла мысль, что такой, как господин Ландзаат, возможно, не заслуживает жизни. Что он, так сказать, не стоит жизни. Раньше на гладиаторских боях публика указывала большим пальцем вниз, если потерпевший поражение вел себя в бою как трус. Так и я тогда мысленно указал Лауре большим пальцем вниз. Добей его, думал я. Совсем. Вот зачем он пришел.

– Я думаю, тебе лучше уйти, – сказала Лаура тихо. – Я в самом деле не хочу.

Господин Ландзаат взял со стола свой пустой стакан, поднес его к губам и снова поставил обратно. Он бросил взгляд на бутылку, а потом посмотрел на Лауру.

– Ты права, – сказал он. – Я сейчас уйду. Может быть, не стоило приходить.

Но он продолжал сидеть.

– Я… – начал он.

Теперь он сам взял бутылку и открутил колпачок.

– А вам добавить? – спросил он.

Лаура пожала плечами, я вообще не отреагировал. Добавив нам обоим, он наполнил свой стакан – почти до половины.

Я посмотрел в окно. На улице было совсем темно. В свете единственного фонаря, стоявшего у дороги, было видно, как снег, кружась, все более густыми хлопьями падал на землю. Я думал о советах родителей и других взрослых. В такую погоду лучше не ездить, особенно заложив за воротник. Но мы не были взрослыми. Из нас троих только господин Ландзаат давно перешагнул возраст совершеннолетия. Он мог самостоятельно решить, что для него хорошо.

Для нас – для Лауры и для меня, конечно, тоже, – без всякого сомнения, было бы лучше, если бы он где-нибудь подальше отсюда съехал с дороги и погиб, врезавшись в дерево или пустив машину под откос.

– Если вы еще хотите в Париж… – сказал я.

– «Ты», – сказал он, – говори, пожалуйста, «ты».

Когда историк посмотрел на меня, я увидел, что между делом коренвин добрался до его глаз: что-то в белках, что-то водянистое, в чем отражались огоньки обеих свечей.