Угрожали нам не только нацисты. Иногда появлялись бандиты-венгры, которые пытались отобрать у нас то малое, что оставалось. У входа всегда дежурили двое-трое наших с дубинками, чтобы остановить их. Мы – дети – были «бегунами». Нашей задачей было вовремя сообщить о появлении грабителей, чтобы взрослые закрыли двери, или бежать на улицу, чтобы успеть в очередь за продуктами. Меня назначили старшим одной из групп бегунов. 25 декабря дети из моей группы попросили у меня разрешения выйти на улицу, чтобы добыть елку. «Почему вдруг елку?» – спросил я. Они удивленно посмотрели на меня. «Рождество, – сказали они, – сегодня Рождество».

До меня не сразу дошло: это были дети христиан, живших с нами, – людей, которые крестились ради карьеры или потому что женились на христианках. Но это им не помогло. Расистские законы нацистов не признавали их, и они отправились в гетто вместе с нами.

«В этом доме, – сказал я, – не будет никакой елки и никакого Рождества».

Много лет спустя я выступал в кибуце на севере страны. В конце ко мне подошла женщина и спросила: «Ты, случайно, не Томи Лампель?» – «Да, – сказал я, – я Томи Лампель». И она заплакала. «Почему ты плачешь?» – спросил я. Она ответила: «Потому что ты не дал мне поставить елку».

Через два дня после Рождества, 27 декабря, у меня была бармицва. Мы сидели в подвале, в тесноте, среди сотен людей. Мама открыла свою сумку и достала флакончик духов «Шанель» – она сохранила его с лучших времен. «Мой мальчик, – сказала она, – сегодня у тебя бар-мицва. Я не могу испечь торт, ты не можешь позвать своих друзей, и с нами не будет отца… Но пахнуть на твоей бар-мицве будет хорошо!» – с этими словами она разбила флакон об пол, и нас на мгновение (только на мгновение!) окутал прекрасный аромат. Я, конечно, светский еврей, но бар-мицва у меня была, по-моему, самая еврейская, какую только можно себе представить.

Они пришли за нами на рассвете. Венгры, члены партии «Скрещенные стрелы», в сопровождении нескольких эсэсовцев. Окружили дом, нас всех согнали во двор и повели по заснеженным улицам опустевшего города. Люди молча провожали нас взглядами, но никто не сказал ни слова.

Нас погнали по улице Пожони в сторону моста Маргит, и мы поняли, что они ведут нас на берег Дуная, чтобы расстрелять на льду. Эти «марши смерти» уходили каждый день, и только в одну сторону.

Когда мы дошли до моста, над нами появился советский самолет-разведчик. На какой-то момент колонна замерла в беспорядке. Охранники-нацисты заметались в поисках укрытия, стреляя вверх из своих шмайсеров. Мы с мамой находились недалеко от уличного туалета. Мама толкнула меня внутрь. «Сделай вид, что писаешь», – сказала она.

Я стоял там, застыв от страха и холода, и не мог. Когда тебе тринадцать и ты охвачен ужасом, ты не можешь писать. Тем временем советский самолет улетел, и колонна пошла дальше. Никто не заметил, что мы с мамой остались в зеленом туалете. Полчаса спустя никого из шедших в той колонне не было в живых.

Это ключевой момент в моей жизни. Он оказал на мое формирование большее влияние, чем любое другое происшествие, чем все уголки на земле, в которых я побывал, чем все, что я совершил, и все люди, которых я повстречал. И не потому, что я выжил, – у каждого выжившего было свое собственное чудо. А потому, что мне некуда было идти.

В Австралии, от Сиднея до Перта, были бесконечные километры засушливой земли, по которой не ступала нога человека. На Среднем Западе в Америке раскинулись бескрайние открытые просторы с множеством рек и обилием диких животных. Уже освободили Париж, Рим и даже Нови-Сад. А мне некуда было идти. В целом мире не было места, куда мог бы пойти тринадцатилетний еврейский мальчик, которого все хотят убить.

И мы вернулись в гетто.

Много лет спустя мы гуляли с Яиром по Будапешту и оказались у моста Маргит. Мы непринужденно болтали, как вдруг я остановился как вкопанный, и меня затрясло. Яир не сразу понял, на что я показываю, но это был он – маленький уличный туалет стоял на том же месте. Мы, два взрослых человека, обнимались, и плакали, и гладили зеленые стены туалета, спасшего мне жизнь, а венгры обходили нас стороной, принимая за сумасшедших.

– Мальчик мой, – сказал я, когда успокоился, – вот здесь, на этом месте, я стал сионистом, еще не осознавая этого. В Израиле полно проблем, у нас всегда будут к нему претензии и требования. Но главное, для чего было создано Государство Израиль: чтобы любому еврейскому ребенку всегда было куда пойти. В этом и заключается идея сионизма.

Надеюсь, что Яир понял. И уверен, что он никогда не забудет.

Прежде чем вернуться в гетто, мы сделали еще одну неудачную попытку поверить в людей. Мама сняла с нас желтые звезды и сказала: «Когда мы жили на улице Геза, там были два привратника, оба дружили с нами. Кто-нибудь из них наверняка укроет нас до прихода русских». Мы пришли к одному из них, словаку по имени Элидиод. Но, увидев нас, он запаниковал и запричитал, чтобы мы убирались, потому что он не собирается рисковать своей семьей. Второй привратник, Винцер, отреагировал примерно так же, – правда, дал немного еды, прежде чем захлопнул перед нами дверь. Порой мы забываем, что, хотя и устроили Катастрофу негодяи, именно трусы допустили ее.

Минут через сорок мы вернулись в дом на улице Пожони, но он был пуст. Всех евреев уже забрали. В этом было что-то сюрреалистическое: приговоренные опоздали на казнь, и оказалось, что палачи уже ушли. Мы слонялись из угла в угол, слыша только собственные шаги да еще раскатистый грохот русской тяжелой артиллерии и «катюш». Я сказал маме: «В четвертом доме на улице Татра, недалеко от почты, живет мой одноклассник Лаци Анчел. Они евреи, но все еще живут в своей квартире. Давай попробуем».

Мама была слишком измучена, чтобы спорить, и пошла со мной. Анчел открыл дверь с опаской, но, увидев меня, обрадовался и впустил нас. Поначалу мы очень испугались: дом был полон венгров-полицейских. Выяснилось, что это было целое отделение – двадцать пять полицейских из местного участка, которые договорились с жильцами дома, что будут оберегать их от нацистов, а когда придут русские, тогда евреи защитят их. Они переоделись в гражданское и, проходя мимо нас по коридору, опускали глаза. Это было комично: сколько раз я спасался, выдавая себя за венгра, с тех пор как покинул Нови-Сад, а теперь вдруг венгры решили прикинуться евреями.

На ночлег мы постелили себе на кухне пустые мешки. Еды не было, единственным источником воды служил еле капающий кран в подвале, у которого мы выстаивали долгие часы, чтобы наполнить водой кружки и кастрюли. Бои вокруг нас не прекращались, становясь все ближе и ближе. «Превратить Будапешт в советское кладбище, в дунайский Сталинград! – командовал Гитлер в декабрьской телеграмме. – Я приказываю сражаться за каждый дом».

Мы знали, что русские обычно появлялись из-под земли: под Будапештом есть целый подземный город. Дома соединены между собой как паутиной системой тоннелей и пещер под узкими улочками города. Венгры, опасаясь вторжения, подготовили город к длительной траншейной войне. Они разрушили стены между подвалами домов, вместо них построили тонкие перегородки, которые рушились от удара кулаком. Поэтому, когда бомбежка разрушала один дом, можно было под землей выбраться наружу через соседний. Русские же, будучи виртуозами подземных боев, прекрасно использовали эту извилистую систему и имели привычку вдруг возникать из-под земли, как кроты, в своей форме цвета хаки, стрелять во все стороны и снова исчезать.