Однажды рано утром я проснулся, услышав голоса. Разбудил маму: «Кто-то говорит по-сербски». Она лежала неподвижно, прислушиваясь. «Это не сербский, – наконец сказала она, – это русский». (Русский и сербский – родственные славянские языки и звучат довольно похоже.) И спросила меня: «Ты сможешь поговорить с ними?» Я сказал, что знаю несколько слов. Она встала, нашла кусок красно-бело-синей ткани (цветов югославского флага), обмотала ею мою руку и послала меня попросить у них еды. Я спустился в подвал и увидел там нескольких солдат, покрытых пылью и копотью. Они посмотрели на меня с удивлением и подозрением. Я показал на повязку на руке. «Югославия, – сказал я, – маршал Тито, югославский». Они растаяли, показывая в улыбке металлические зубы. Маршал Тито, командующий антифашистским Сопротивлением в Сербии, был самым известным партизаном Европы. Один из солдат порылся в сумке и дал мне буханку хлеба и несколько луковиц. Я поел впервые за несколько дней. Это был самый вкусный лук в моей жизни.

Нас освободили. Моя война закончилась.

До Катастрофы в Венгрии проживали 825 тысяч евреев. Меньше чем за год были уничтожены около 596 тысяч. Всего за восемь недель в Аушвиц были отправлены почти полмиллиона венгерских евреев. Мы склонны обвинять в этом только немцев, но в одиночку они бы не справились. Есть народы, которые активно сопротивлялись уничтожению евреев, как датчане или болгары, а есть те, которые пальцем не пошевелили, как бельгийцы. Венгры же помогали машине уничтожения, зачастую с энтузиазмом. До последнего момента пронацистское правительство Ференца Салаши продолжало отправлять евреев в лагеря десятками тысяч. Я люблю культуру Венгрии, ее поэзию и ее колбасы, но венгров не прощу никогда.

Между прочим, после войны Салаши бежал в Германию, был там схвачен полковником – американским евреем, возвращен в Будапешт и повешен. Имя полковника было – не поверите! – Гиммлер.

Покинув Лаци и его семью, мы отправились по единственному знакомому нам в Будапеште адресу – улица Геза, 5, – и нашли там бабушку, дедушку и тетю Эдит. Дяди Ирвина не было.

Дядя Ирвин был высоким, красивым, очень тихим человеком. Всю жизнь он проработал в швейцарской фирме, которая устанавливала трансформаторы на радиостанциях. Два месяца назад его забрали, и с одной из колонн смерти он попал в концлагерь Дахау. Там он чудом дожил до конца апреля, когда пришли 45-я и 47-я американские дивизии. Потрясенные видом ходячих скелетов солдаты отдали освобожденным узникам все запасы пищи, которые у них были. Но не сообразили предупредить несчастных, что долго голодавший организм может не справиться с большим количеством пищи. Дядя Ирвин ел, ел и ел, пока не умер.

Наверное, это прозвучит странно, но то, что случилось с телом дяди Ирвина, произошло с моей душой. Сначала мне было трудно привыкнуть к тому, что я выжил. Долгие месяцы днем и ночью я пребывал в постоянном страхе перед смертью. И вдруг в одночасье тебе сообщают, что нацистов больше нет, нет войны и никто не собирается тебя убивать. Помню это странное, неестественное чувство – когда просыпаешься утром, и тебе больше никто не угрожает.

Осознанию этого не способствовало и то, что неподалеку, в нескольких сотнях метров от нас, война шла полным ходом. На противоположном берегу реки, в Буде – старинной части города, – до последнего сопротивлялись части Отто Скорцени, одного из фаворитов Гитлера. Русские стояли на нашем берегу, немцы – на противоположном, а все мосты были разрушены. Можно было спокойно пройтись по улице, параллельной Дунаю, зайти в магазин, остановиться поболтать с приятелем, но, свернув за угол, надо было бежать бегом, потому что немцы стреляли по всему, что двигалось.

Как только прошел один страх, на смену ему пришел другой. Надеюсь, это не будет выглядеть как неблагодарность, но мы боялись русских. Они были лучшими воинами на свете, но при этом мерзавцами. Первые слова, которые все венгры запомнили по-русски, были: «давай часы». Некоторые из них носили по нескольку часов на каждой руке.

Еще они насиловали женщин. Мы знали это до того, как они пришли. Это было у них что-то вроде национального спорта. Молва гласила, что, когда русские брали город, их командиры давали солдатам один день на то, чтобы пить водку и делать все, что заблагорассудится. Как правило, они насиловали. Мама была страшно напугана. Она загримировалась под сморщенную старуху, насобирала по всему дому тряпок и, запихав их под одежду, превратилась в горбатую и бесформенную бабку. Красавица мама, которая даже в самые тяжелые дни в гетто умудрялась выглядеть и держаться как Грета Гарбо, превратилась в уродину.

Однажды к нам постучался русский солдат. Мы ужасно испугались, а мама сказала: «Не отвечайте, не отвечайте», но он продолжал колотить в дверь и кричать, и тогда бабушка не выдержала и открыла ему. Нам потребовалась секунда, чтобы узнать его под формой и толстым слоем грязи – это оказался дядя Лаци. Мой любимый дядя, живой и энергичный, младший брат отца. Он помнил, что Като жила в Будапеште, и отправился искать ее.

Когда мы успокоились и перестали рыдать, он рассказал, что с ним произошло: когда немцы оккупировали Нови-Сад, дядя, как и все молодые мужчины, был отправлен в трудовой лагерь. Через несколько недель он сбежал, пересек линию фронта и примкнул к русским, у которых стал переводчиком. С боями они двигались к Будапешту, где дядя твердо намеревался отыскать выживших родственников. «Теперь, когда я вас нашел, – сказал он, – закончилась и моя война».

Признаюсь, в глубине души я был по-детски разочарован. Мой дядя-охотник, с автоматом через плечо, представлялся мне тем самым человеком, которому подобает сейчас мчаться в Берлин во главе Красной армии и громить Гитлера. А он вместо этого пошел мыться и вышел из душа одетый в старый дедушкин костюм и шляпу дяди Ирвина. «Уже несколько недель, как маршал Тито занял Югославию, – сказал он, – пришло время возвращаться домой».

Мама взглянула на своих родителей. Они были старые и больные, мы понимали, что жить им осталось немного. «Возьми с собой Томи, – сказала она ему, – я останусь на какое-то время».

Под утро мы с дядей Лаци отправились на будапештский вокзал.

Там не было ни билетеров, ни охранников, но грузовые поезда приходили и отправлялись. Мы забрались в один из вагонов, где люди сидели на полу, как бродяги в американских фильмах. Так начался наш путь домой. Вместе с нами в вагоне ехали люди, которые выглядели так же, как мы, – голодными и измотанными. Мы разговаривали с ними. Почти все они были евреями, выжившими в концлагерях, и ехали в надежде найти уцелевших близких.

Когда поезд остановился в Суботице, дядя решил выйти. В этом городе жили друзья отца со времен его работы журналистом, и дядя решил одолжить у них немного денег. Потом мы пошли погулять по центру. Народу было много, в кафе сидели мужчины и женщины, большая часть зданий не была разрушена, и даже русские солдаты вели себя вежливо по отношению к сербам – ведь те были лидерами антифашистского Сопротивления. Контраст с голодным и разрушенным Будапештом был разительным. Пока я наблюдал и раздумывал, дядя Лаци заказал нам в ресторане завтрак. Передо мной появилось меню. Меню! Я не видел меню уже два года.