Каждый день приходили гости, было много разговоров о том, как они будут приезжать в наш светлый терем с балконом на море. Меня предупредили, что и треть таких обещаний не станет реальностью. Но в тот момент это было совершенно искренне: они правда хотели приезжать, а мы совершенно искренне их ждали.

Мы с самого начала понимали, что рано или поздно мы уедем. Мы из тех евреев-патриотов, которые хотят, чтобы в Израиле собрались все евреи – желание на уровне obsessive compulsive.

А еще была болезнь, которая толкнула нас на алию на полгода раньше. Та самая, о которой все знали и молчали, а некоторые попросту старались не замечать. Так проще и честнее, потому что помочь невозможно.

Стыдно быть больной, когда у тебя есть руки и ноги, а тебе нет и тридцати. Многие из тех, кто оставался у нас ночевать, видели мои приступы. Видели беспомощного Мишу, который бежал ночью в дежурную аптеку и возвращался с виноватым лицом: только баралгин в ампулах. Слышали треск разрывающейся ночной рубашки. Наблюдали меня, такую сильную обычно, ползающей по полу с воем: «Когда все это кончится?»

К сожалению, все хорошее, что было там, будет иметь этот горький жгучий привкус. Все самые радостные события протекали на фоне боли и ожидания неизбежного нового приступа, перед которым я была ничтожно бессильна.

Я любила нашу квартиру на Горького.

Там было место для всех и для всего. Там толпами ночевали наши друзья.

В долгие дни приступов я пыталась накачаться всем до состояния щей. Так мы говорили. Я мечтательно представляла себя сельдью, из которой тонким ножом вынимают все внутренности. И в трезвом состоянии я игриво смотрела на нож.

Мой любимый врач испробовал на мне все, что было в России. В какой-то момент он пригласил моего мужа на прием и за закрытой дверью сказал ему: «Немедленно в Израиль».

После получения визы репатрианта я пришла к нему прощаться, а он испугался: «Ты все еще здесь?» Но я успокоила его, показав вклеенную визу, и мы попрощались. Если бы не он, до Израиля я бы не доехала.

В Израиле после череды исследований меня отправили в клинику боли – вместе с Рубеном. Я получила препараты и начала пить их по схеме.

В тот день, когда приступ не вернулся, а боль была снята процентов на 70, со мной случилась истерика. Я рыдала, упав на землю. Я поняла, что «небо становится ближе с каждым днем»[2].

Израиль. Больница. Больницы бывают разные. Больницы, даже очень плохие или очень хорошие, никогда не приспособлены к жизни инвалида. Казалось бы, парадокс, ведь где как не в больнице профессионалы понимают суть задач и огорчений парализованного человека. В реальности все проще. Парализованного надо переворачивать каждые два часа. Но кто будет это делать? В любой, даже самой хорошей, больнице не хватает медсестер. В каждой больнице просто невозможно выделить на одного больного одну медсестру. Распорядок, жизнь или смерть. Часы пошли.

* * *

Это было в аптеке[3]. Человек кричал. Человек кричал громко. Человек пришел в аптеку пожаловаться, что его не вызвали на четвертую химиотерапию. Ему несколько раз звонили на дом, причем разговаривали на русском языке. Ему прислали официальную напоминалку по почте.

– Хорошо, вы писали мне и звонили, но почему первые звонки и письма были на иврите?

Я смотрел на его волосы и ногти. Слегка поседевшие волосы. Я смотрел на него и радовался, как радуюсь каждому успеху пожилого человека. Я знал о болезни, о которой не говорят, почти все. Аурора продержалась перед последней ремиссией восемь лет, и все эти годы мы изо дня в день боялись возврата болезни.

Мужчина громко кричал, а предельно корректные работники успокоили его. Ему выписали направление на русском языке. Всё. Победа! Он шел на четвертый сеанс химиотерапии, крепко держа в руке направление на русском языке. Шел с уверенностью в своей правоте. Он шел, а я вспоминал Аурору. Он шел на правильный сеанс химиотерапии, ведь волосы на голове несильно поредели. Он шел в правильное время и с правильным, боевым настроением. Он шел, а работники аптеки радовались за него. Они знали, что очень часто исход химиотерапии зависит от настроя и уверенности пациента.

Кричи, мужчина, кричи. Кричи громко, во всю силу не задетыми болезнью легкими. Кричи, не боясь напрячь свой почти здоровый организм. Кричи, и я буду так же радостно слушать твой голос, как слушают тебя в аптеке, как будут слушать тебя в больнице.

* * *

Меня зовут в операционную и дают надеть тебе ту-самую-шапочку. Я все понимаю и на согнутых ногах, пытаясь улыбаться, иду к тебе. Ты улыбаешься мне в ответ и говоришь, что все будет хорошо. Я надеваю тебе шапочку, аккуратно убирая волосы со лба, стараясь скрыть дрожь в руках и голосе. Не плакать. Сейчас нельзя.

Я выхожу в коридор, двери операционной закрываются. Я стою, прилипнув к мутному стеклу, и ничего сквозь него не вижу. И не увидела бы: стена слез закрывала все. Нос перестал дышать, и я зажала ладонью рот, чтобы мой вой отчаяния не вырвался наружу. Я давилась своими слезами и внутренним криком.

Сзади подошла медсестра, помогла принять успокоительное и пройти в зал ожидания.

Я проехала на твоей коляске бессчетное количество кругов. Это были самые долгие часы в моей жизни.

Ночь в больнице. Твое кресло разложено на 180 градусов – мне не нужна отдельная кровать. Из бреда твоих галлюцинаций я вычленяю знаковые фразы и делаю, что надо: мочу губы, переворачиваю, накрываю, раскрываю.

Когда тебя затягивает глубокий сон, я иду к автомату с шоколадом и колой. Быстро, не тошно, калорийно. Мне нужно быть сильной.

Спускаюсь вниз, выхожу на улицу покурить.

А там, в полумраке ночных фонарей, много таких огоньков с шоколадом и колой. Я улыбаюсь.

Курю. Иду обратно.

Ты проспишь часа три. Я тоже. Я не знаю, что будет завтра. Сегодня – ты живой.

* * *

Я попал в больницу не случайно. Мой срок подошел. Я выжал из своего организма на семь лет больше, чем предрекал мне испанский хирург. Анестезиолог был мужчиной. Я не разбираюсь в мужской красоте. Меня обрадовал его испанский язык. Так получилось, что испанский язык – мой талисман на право оставаться в мире живых. Мы разговаривали по-испански. Меня немного мутило, кружилась голова, но врач не отпускал меня в мир грез и переживаний. «Поговори со мной еще немного», – попросил он по-испански. Я спросил его: «Откуда ты?» – «Из Колумбии», – ответил врач. Я честно досчитал до трех, и мир пропал для меня.