Как будто мало было моего гриппа, еще и сломался радиатор, так что в гостиной стоял собачий холод. Из-за постоянно протекающей крыши и ежедневно вылетавших пробок я казался себе обитателем трущоб. А ведь я купил этот дом за огромные деньги у пожилой пары, прожившей в нем шестьдесят лет. На бумаге он выглядел райским уголком, я всегда мечтал, как буду растить в похожем своих детей. Два залитых солнцем этажа, свой дворик, совсем рядом Люксембургский сад. Как потом выяснилось, дом обветшал и требовал серьезного ремонта, на который у меня не было ни денег, ни, честно говоря, желания.

Я стал хозяином дома год назад, за три месяца до того, как Альмина объявила, что она от меня уходит. Жена заморозила наши общие счета, после чего я уже не мог истратить ни сантима без ее согласия. Моя жизнь оказалась поставленной на паузу, так как Альмина, похоже, решила меня погубить. Ей доставляло удовольствие отклонять все мои запросы; у меня не было ни способа на нее надавить, ни собственных средств: еще задолго до разрыва она перевела на свой счет деньги на личные нужды, и эта невыносимая для меня ситуация грозила затянуться до самого развода.

Каждый день я видел все новые доказательства тому, что она тщательно подготовила свой уход, постаравшись, чтобы я провалился в бездонную яму. В течение полугода перед объявлением о решении со мной развестись Альмина почти ежедневно слала оскорбительные эсэмэс с моего телефона на свой, чтобы это выглядело так, будто я агрессор. Вагон ругательств и угроз в адрес самой Альмины и нашего сына Тео! Чего там только не было: «грязная свинья», «мерзавка», «жирная шлюха», «никуда тебя не отпущу», «шкуру спущу с тебя и с твоего выродка» и даже «убью и надругаюсь над твоим трупом»!

И всю эту гадость она и ее адвокаты слили в прессу! Я был наивен и доверчив, бросал свой телефон где ни попадя и два года не менял пароль. Я ничего не замечал, потому что, отправив оскорбления, она методично стирала их на моем телефоне. Так у нее собралась богатая коллекция грязных ругательств, послуживших гнусными уликами против меня.

Ну и вишенка на торте – видео. Тридцать секунд, висевшие некоторое время на YouTube – результат якобы взлома телефона Альмины. В 7.30 утра я вхожу в кухню, где завтракают перед школой моя жена и Тео. На мне семейные трусы и футболка сомнительной свежести с эмблемой группы Motly Crue, я не брился недели три, выгляжу как огородное пугало, глаза запали и окружены такой синевой, словно я выкурил подряд не меньше трех «косяков». Сжимая в руке бутылку пива, я открываю холодильник и бешусь, что он все еще сломан. Запись заканчивается тем, что я, чертыхаясь, пинаю холодильник, отчего мой сыночек вздрагивает. Тридцать разрушительных секунд, срежессированных для того, чтобы доказать, что я – домашний тиран. И несколько сот тысяч просмотров, прежде чем видео удалили. Я опубликовал текст в свое оправдание с объяснением контекста съемки. Я тогда засел дома и с головой ушел в работу (отсюда затрапезный вид). Для большей эффективности я писал с восьми вечера до часа дня, после чего заваливался спать (отсюда пиво в семь утра: это было мое обеденное время).

Но слабая попытка защититься все только усугубила. Слово давно проиграло бой картинке. Я не владел ни звуко-, ни видеозаписью и, в отличие от жены, ничего не смыслил ни в социальных сетях, ни в «лайках», ни в саморекламе.

В апреле этого года Альмина официально подала на развод, а летом предъявила мне иск за угрозы побоев и преследование. В интервью, полном вранья и передергиваний, она утверждала, что ушла от меня из-за того, что я «вечно где-то шлялся», страдал «приступами злобы» и «угрожал нашему сыну», чем вконец ее «запугал». В начале осени я провел двое суток под арестом в комиссариате Шестого округа, после чего последовала бесполезная очная ставка с Альминой. В ожидании суда, назначенного на конец зимы, меня отпустили под подписку.

Принудительного лечения удалось избежать, но общаться с Альминой мне строго запретили. А главное, суд по семейным делам – который, не задав ни одного вопроса, принял на веру все измышления моей жены, – ограничил меня в праве на визиты «из заботы о благе Тео». Если вкратце, я теперь мог видеть сына раз в неделю на один час, в присутствии и под контролем социального работника. Это решение сначала меня взбесило, а потом повергло в тоску.

Пятый час дня. Я выпил кофе, надел плащ и бейсболку с длинным козырьком и вышел на улицу. Ливень не утихал. На улице Нотр-Дам-де-Шан царил обычный хаос: школьники покидали школы, а тут еще потоп, не говоря о непрекращающейся забастовке противников реформы пенсионной системы.

До школы моего сына было меньше километра пешком. Выпитый парацетамол начал действовать, я немного ожил. Я сознавал, что переживаю свой величайший жизненный кризис. Я оказался совершенно неподготовленным и угодил в ловушку. Оба моих адвоката, не сумев меня защитить, смирились с тем, что опеки над сыном мне не видать. «Против нас сама эпоха» – это их объяснение выводило меня из себя. При чем тут эпоха, когда все это – постановка и подлый обман? Вот только доказать это было крайне трудно. А тут еще чувство полного одиночества в бою.

3.

Я вилял среди заполонивших тротуар пешеходов, колясок и самокатов, в который раз прокручивая в голове фильм своей жизни с Альминой. Мы познакомились в конце 2000 года – года, когда я прожил шесть месяцев в Лондоне, где работал над сценарием сериала, который так и не вышел на экраны. Альмина Александер раньше была перспективной студенткой Королевского балета, а потом стала манекенщицей. Она никогда не скрывала своей взбалмошности. В начале нашей связи эта ее черта казалась милой, придавала страстности и остроты моей довольно скучной жизни и разнообразила писательскую рутину. Но потом я понял, что недаром у взбалмошности есть синоним – неуравновешенность. У меня быстро отпало желание связывать жизнь с импульсивной мегерой, однако она отказывалась со мной рвать, и наш брак стал классическим примером «американских горок» – токсичных отношений. Через некоторое время она забеременела, и рождение Тео заставило меня спрятать клыки: для меня было бы невыносимо не видеть сына ежедневно, мне хотелось, чтобы он рос в семье.

Поэтому мы помирились – во всяком случае, я по наивности в это поверил, – хотя Альмина так и не заткнула свой фонтан претензий. Сначала ей было забавно жить с писателем, быть первой читательницей, принимать участие в сборке захватывающего конструктора – создании литературного произведения. Но бесконечно забавляться нельзя. Я охотно признаю, что большую часть времени пребывал в параллельной вселенной, населенной воображаемыми существами, чьи проблемы не отпускали меня ни днем, ни ночью.

Но от этого опыта было мало проку. Даже накропав почти два десятка романов, я так и не нашел волшебной палочки, помогающей сотворить книгу. Причина налицо: таковой не существует. Каждый раз приходится с самого начала осваивать ремесло. Каждый раз задаваться вопросом, как выжималась штанга при прошлых подходах. Каждый раз оказываться босым у подножия Гималаев. И раз за разом мне становилось все труднее выжимать из себя то, из чего строится книга.

Отсутствие правил и неожиданность, подкарауливающая тебя при переворачивании страницы, – в этом вся соль, все опьянение сочинительством и одновременно его кошмар. Сомнения, неуверенность, не перестававшие мной владеть, многое объясняли, но никак не могли служить оправданием для капкана, который поставила на меня Альмина.