Перед дверями школы на авеню Обсерватории я встретил единственную оставшуюся у меня союзницу – Кадижу Жебабли, давнюю няню Тео. Кадижа была наполовину француженкой, наполовину марокканкой лет пятидесяти. Когда мы познакомились, она работала продавщицей у зеленщика на улице Гренель. Завязался разговор, и она сказала, что иногда сидит с детьми. Я пригласил ее на несколько часов, и этого хватило, чтобы почувствовать к ней доверие. Еще неделя – и я нанял ее на полный день.

Правду знала одна она. И только она от меня не отвернулась. Кадижа знала, что я хороший отец. Она много раз становилась свидетельницей выходок Альмины, поэтому не верила в ее наветы. По доброте душевной она даже предложила выступить в суде, но я ее отговорил. Не верил, что ее показания смогут доказать мошенничество противоположной стороны, – это первое. А главное, мне нужно было, чтобы в мое отсутствие рядом с Тео оставался надежный человек. Если бы она приняла мою сторону, ее бы тут же уволили.

– Здравствуй, Кадижа.

– Здравствуйте.

Я сразу увидел, что что-то не так. Каждый день она тайно от всех устраивала мне часовую встречу с Тео, когда у него кончались занятия. Именно этот волшебный час позволял мне устоять, не пойти на дно. Но сегодня выражение ее лица не обещало мне ничего хорошего.

– В чем дело, Кадижа?

– Альмина собирается улететь в Штаты.

– Вместе с Тео?

Няня утвердительно кивнула и показала на своем телефоне несколько фотографий экрана компьютера Альмины. Судя по ним, моя бывшая приобрела на сайте «Эйр Франс» три билета в один конец до Нью-Йорка на 21 декабря, первый день школьных каникул. Для себя, Тео и некоей Зои Домон.

Я знал, кто это. Несколько месяцев назад у Альмины появилась новая блажь: перебраться жить в экологическое поселение в Пенсильвании. Эту идею ей подсказала Зои Домон – учительница из Лозанны, с которой Альмина познакомилась два года назад на митинге противников форума в Давосе. Я бы ничего против этого не имел, если бы не одно «но»: от сына меня будут отделять шесть тысяч километров океана.

Новость мена ошарашила, но Тео уже вышел из школы и направлялся к нам, поэтому я изобразил на лице радость, чтобы его не огорчать.

– Привет, Тео!

– Привет, папа! – крикнул он и бросился мне на шею.

Я долго его обнимал, наслаждаясь запахом его волос. В наступающих серых сумерках я купался в этих волнах тепла. Тео был светловолосый, неизменно веселый мальчуган, за его круглыми очками в оправе цвета морской волны сияли голубые глаза. Для меня он был, говоря словами Камю, «несокрушимым летом» в разгар зимы. Напоминанием о том, что достаточно одной его улыбки, чтобы рухнули стены моей вездесущей тоски.

– Хочу есть!

– Я тоже!

В этот час мы всегда торопились в кофейню «Три колдуньи» на пересечении авеню Обсерватории и улицы Мишле, принадлежавшую молодому итальянцу, которого все называли Марчелло. Там я позволял Тео слопать фруктовое пюре и канолли, вафельные трубочки с лимоном, а потом заставлял делать уроки. То была чудесная эпоха первого чтения, первых диктантов, заучивания и декламации стишков Пола Фора, Клода Руа и Жака Превера про «лошадку в ненастье» и про то, как «две улитки хоронят умерший листик».

Сделав домашнее задание, Тео упросил меня посмотреть, как он показывает фокусы. В последние месяцы он здорово пристрастился к этому занятию из-за того, что Кадижа, желая его занять, стала демонстрировать на своем телефоне ролики некоего Гэбриэла Кейна на YouTube. В тот день он порадовал меня номером с монеткой, проходящей сквозь дно стакана, а также карточным жульничеством. Ободренный своим успехом, он решил показать третий номер и для этого попросил у меня купюру в 20 евро. Уверенный в себе, он разорвал ее надвое, положил половинки одна на другую, сложил их вдвое, потом вчетверо.

– Видал? – гордо спросил он, отдавая мне бумажный квадратик. – Разверни, будет сюрприз.

Я так и сделал – и моя купюра, конечно, осталась разорванной.

Сынишка разрыдался. Это был настоящий приступ горя, внезапный и бурный. Я постарался его утешить, и он в промежутке между всхлипами, вцепившись в мой локоть обеими ручонками, признался:

– Не хочу уезжать, папа, не хочу!

Значит, он знал про Штаты. Альмине не пришло в голову, что сообщать ему эту новость за два месяца попросту бесчеловечно. Она так закоснела в непримиримой враждебности ко мне, что не предвидела, что он проболтается.

– Не переживай, Тео, что-нибудь придумаем. Я этим займусь.

На тушение пожара ушло не меньше пяти минут.

Когда мы вышли из кафе, уже почти совсем стемнело. Сад Первопроходцев был пуст и затянут серым влажным туманом.

– Вот бы стать настоящим фокусником, – сказал Тео. – Тогда я бы сделал так, чтобы мы не расставались.

– Мы не расстанемся, – пообещал ему я.

За меня говорил сочинитель романов, привыкший воображать романтические события, выводящие героев из тупиков реальной жизни. Волшебство «бога из машины», желаемый резкий поворот исправляет в последней главе действительность, приводя ее в соответствие с тем, что «должно быть». В кои-то веки победу одерживает истинное добро, а циники, посредственности, злоумышленники получают по заслугам.

– Что-нибудь придумаем… – бормотал я, провожая глазами сына.

Одной рукой он держал за руку Кадижу, другой махал мне. Глаза бы мои этого не видели!

Уныло волоча ноги, я возвращался домой. Щелчок выключателя ничего не дал: не иначе опять выбило пробки, комнату едва освещал тусклый экран компьютера. Меня снова зазнобило. Я зверски замерз и дрожал с головы до ног. Голова раскалывалась, не было никакого желания за что-либо браться, как и сил подняться в спальню. Трясясь, я завернулся в плед и отдал себя на волю ледяному потоку ночи.

1.

Париж, 12 октября 2010 г., вторник

За моими плотно закрытыми веками колебалась завеса света.

Обмотанный пледом, я избегал малейших движений, стараясь сохранить тепло. Мне хотелось, чтобы ночи не было конца, чтобы жизнь не вздумала снова предъявить на меня права, чтобы мне никогда больше не было дела до шероховатостей жизни.

Но моему гриппозному блаженству помешал настырный звук, действующее на нервы мерное постукивание. Я подтянул колени к подбородку в надежде снова забыться сном, но звук только усилился, принудив меня открыть один глаз. Дождь перестал – спасибо и на этом. За оконным стеклом то пропускала солнце, то опять заслоняла его осенняя листва клена и березы. Расчистившееся небо сияло, словно присыпанное алмазной пылью.

Глазу стало больно, и я загородил его ладонью. Окно частично заслонял силуэт толстого филина. В кресле, в двух метрах от моего дивана, сидел, попыхивая трубкой и мерно постукивая ногой, Джаспер Ван Вик.