он наконец. — Мы люди маленькие. Нешто за вами угонишься. Вы вон с самим Иосифом Виссарионовичем без церемоний… О господи, до чего дожить пришлось!..

Овинский покосился на тестя. Ему попался на глаза обшлаг его кремового цвета сорочки, выглядывающий из-под пижамы, огромная запонка из янтаря, массивные золотые часы и золотой браслет, охватывающий мясистую руку. Все эти детали вдруг напомнили Овинскому другую картину. Это было месяцев семь-восемь назад. Он и тесть сидели за этим же круглым обеденным столом. Овинский тоже смотрел на обшлаг сорочки, запонку и часы тестя. Только тогда рука Федора Гавриловича делала сильные, энергичные движения. И говорил тогда Федор Гаврилович, захлебываясь от удовольствия и азарта. Потребность поскорее сообщить содержание документа, с которым ему удалось ознакомиться раньше Овинского, желание поразить, ошарашить слушателей буквально распирали его. Он напоминал человека, принесшего в дом сенсационные новости, и, упиваясь рассказом, смаковал их, как смаковал горячий борщ после предобеденной рюмки водки.

Федор Гаврилович был в те дни еще, что называется, на коне. Он не сомневался, что если и оставит свое кресло в Крутоярском горисполкоме, так лишь с повышением. Тогда-то он и не думал хоть в какой-либо мере не соглашаться с тем, что было сказано на Двадцатом съезде партии, пересыпал свою речь восклицаниями: «По-нашему!», «Молодцом!», «Люблю!»…

…Сейчас Виктор видел ту же мясистую, опоясанную золотым браслетом руку, а в ушах его стояло только что сказанное Тавровым: «Вы вон с самим Иосифом Виссарионовичем без церемоний… О господи, до чего дожить пришлось!»

— Какой же вы… — выдавил из себя Овинский.

Побледнев, он оттолкнул стул и заходил по комнате.

Тавровый удивленно уставился на дочь:

— Он что у тебя, психованный?

Виктор не слышал тестя.

— Как можно? Как можно? — говорил он, ни к кому не обращаясь и продолжая ходить по комнате. — Вчера одно, а сегодня… сегодня все наоборот. Как можно?

Он остановился перед Тавровым:

— Да вы кто? Вы кто?..

Федор Гаврилович выкатил на зятя глаза поверх низко осевших очков.

В столовую, неся суповник, вошла Антонина Леонтьевна. Взволнованная Ира поднялась ей навстречу. Возможно, она намеревалась помочь матери, а возможно, совершенно подсознательно хотела привлечь к себе внимание мужа. И как только она поднялась, далеко отодвинув стул, как только Виктор увидел ее грузно выпяченный живот, он подумал, что должен во что бы то ни стало воздержаться от дальнейшей схватки с тестем.

Обед прошел в угрюмом, тяжелом молчании. Овинский первым встал из-за стола и поспешил уйти из дому.

Как-то Виктор встретил в приемной горкома рослого, костистого человека, медленно вышедшего из кабинета первого секретаря. Торжественно-строгий, углубленный в себя, он высоко нес кучерявую, пепельно-седую голову и вытирал платком мигающие красные глаза. Виктор знал, что фамилия человека Ларин, что ему только что вручили, точнее, только что вернули партийный билет. Девятнадцать лет минуло с той ночи, когда его, тогдашнего председателя Крутоярского горисполкома, подняли с постели и увезли в крытой, с решетками на слепых оконцах машине. Но ни на один миг за все эти девятнадцать лет — Ларин так и сказал Хромову: «Ни на один миг» — он не переставал считать себя членом партии. Он говорил себе: по какому-то чудовищному недоразумению моя участь сложилась невыносимо тяжело и несправедливо; но разве от этого дело партии перестает быть праведно и свято?.. Провожая глазами его угловатую, нескладную из-за высокого роста и худобы фигуру, Овинский думал: из какого благородного материала скроен этот человек! Наверное, таких вот и зовут людьми чеканного золота…

Сейчас по дороге к горкому, захваченный своими жаркими и беспорядочными раздумьями о тесте, Овинский вспомнил о встрече с Лариным. Какие горы мог бы свернуть этот человек! И вместо него — Тавровый! Можно ли придумать что-нибудь более невероятное? Чем измерить потери, понесенные от такой замены?.. Кто виноват?..

«С вами невозможно разговаривать о политике — вы все воспринимаете как личное», — сказала однажды Виктору Антонина Леонтьевна. Бесхитростная женщина, она и не подозревала, до какой степени права. Да, все как личное. Когда Овинский узнал от Таврового о том, что говорилось о культе на Двадцатом съезде партии, он не обратил внимания, как рассказывал ему обо всем этом тесть. Только теперь Виктор вспомнил, что Тавровый, в сущности, не был потрясен этой правдой о Сталине, прежде всего правдой о бесчисленных жертвах периода культа, что он просто смаковал свой рассказ, как всякий обыватель смакует всякую сенсацию. Тогда Виктору было не до наблюдений, не до анализов. Кажется, узнай Виктор, что он сам совершил какие-то страшные ошибки, он не был бы так поражен. Даже потом, когда он оправился от потрясенности первого дня, долго еще ныла в нем, глодала сердце жестокая, невыносимая правда о Сталине.

Да, все как личное. И трагедия Ларина, столь тесно связанная с правдой о Сталине, — разве это не его личное? И Тавровый — ничтожество, для которого партия хороша лишь тогда, когда ему хорошо, Тавровый, заменивший Ларина в горисполкоме, — разве это тоже не его личное?

…Виктор остановился у подъезда здания горкома. На гранитную ступень крыльца тихо упала одинокая, может быть первая в эту осень, снежинка. Едва коснувшись каменного тела лестницы, она растаяла, исчезла, не оставив никакого следа.

А виденное, пережитое человеком — разве оно может проходить так же бесследно?..

Теперь Овинский ничего не прощал тестю. Каждое лыко шло в строку. Его неприязнь к Тавровому достигла той степени, при которой в человеке возмущает все — и то, как он говорит, и то, как он держит голову, и то, как он ходит, и то, как он ест. Особенно раздражало лицо. Бодрый хохолок между двумя пролысинами, коротко подстриженные виски, квадратные стекла очков, странная форма лица, расширяющегося книзу, — все это теперь стало пошло и ненавистно.

Виктор уже не сдерживал себя при столкновениях с тестем. Не щадя Иру и Антонину Леонтьевну, он бросал ему в лицо слова, тяжелые и острые как копья.

Он с безжалостной, бездумной прямотой выкладывал Ире свои суждения об ее отце, когда она, если не словами, то хотя бы молчанием, пыталась протестовать против поведения мужа. Как ни странно, он по-прежнему не чувствовал грани, отделяющей искренность и правдивость от невольной жестокости.

Ему казалось, что правда его слов всесильна, что он не только уничтожит идола, которого годы и годы Ира видела в своем необыкновенном, знаменитом отце и которому продолжала поклоняться и сейчас, но и заставит Иру подняться выше дочерних чувств. Он верил, что укрепляет единство в своей маленькой семье, единство его и жены. На самом деле он не укреплял, а разрушал.

Однажды, в момент особенно яростной