– я уж дал себе такое слово. Несмотря на то, я как-то неумел отвечать: ни да, ни нет не сказал. Это уж, брат, со мной всегда такслучается. Они и подумали, что я соглашаюсь, и непременно хотят, чтоб завтра,для семейного праздника, я объяснился… и потому завтра такие хлопоты, что ядаже не знаю, что предпринять! К тому же Фома Фомич, неизвестно почему, на менярассердился; маменька тоже. Я, брат, признаюсь тебе, только ждал тебя даКоровкина… хотел излить, так сказать…

– Да чем же тут поможет Коровкин, дядюшка?

– Поможет, друг мой, поможет, – это, брат, уж такой человек;одно слово: человек науки! Я на него как на каменную гору надеюсь: побеждающийчеловек! Про семейное счастье как говорит! Я, признаюсь, и на тебя тоженадеялся; думал: ты их урезонишь. Сам рассуди: ну, положим, я виноват,действительно виноват – я понимаю все это; я не бесчувственный. Ну, да все жеменя можно простить когда-нибудь! Тогда бы мы вот как зажили!.. Эх, брат, каквыросла моя Сашурка, хоть сейчас к венцу! Илюшка мой какой стал! завтраименинник. За Сашурку-то я боюсь – вот что!..

– Дядюшка! где мой чемодан? Я переоденусь и мигом явлюсь, атам…

– В мезонине, друг мой, в мезонине. Я уж так заранее велел,чтоб тебя, как приедешь, прямо вели в мезонин, чтоб никто не видал. Именно,именно переоденься! Это хорошо, прекрасно, прекрасно! А я покамест там всехпонемногу приготовлю. Ну, и с богом! Знаешь, брат, надо хитрить. ПоневолеТалейраном сделаешься. Ну, да ничего! Там теперь они чай пьют. У нас рано чайпьют. Фома Фомич любит пить сейчас как проснется; оно, знаешь, и лучше… Ну, такя пойду, а ты уж поскорей за мной, не оставляй меня одного: неловко, брат,как-то мне одному-то… Да! постой! вот еще к тебе просьба: не кричи на меня там,как давеча здесь кричал, – а? разве уж потом, если захочешь, что заметить, так,наедине, здесь и заметишь; а до тех пор как-нибудь скрепись, подожди! Я, видишьли, там уж и так накутил. Они сердятся…

– Послушайте, дядюшка, из всего, что я слышал и видел, мнекажется, что вы…

– Тюфяк, что ли? да уж ты договаривай! – перебил он менясовсем неожиданно. – Что ж, брат, делать! Я уж и сам это знаю. Ну, так тыпридешь? Как можно скорее приходи, пожалуйста!

Взойдя на верх, я поспешно открыл чемодан, помня приказаниедяди сойти вниз как можно скорее. Одеваясь, я заметил, что еще почти ничего неузнал из того, что хотел узнать, хотя и говорил с дядей целый час. Это меняпоразило. Одно только было для меня несколько ясно: дядя все еще настойчивохотел, чтоб я женился; следовательно, все противоположные слухи, именно, чтодядя влюблен в ту же особу сам, – неуместны. Помню, что я был в большойтревоге. Между прочим, мне пришло на мысль, что я приездом моим и молчаниемперед дядей почти произнес обещание, дал слово, связал себя навеки. « Нетрудно,– думал я, – нетрудно сказать слово, которое свяжет потом навеки по рукам иногам. А я еще не видал и невесты!» И опять-таки: с чего это вражда против меняцелого семейства? Почему именно все они должны смотреть на мой приезд, какуверяет дядя, враждебно? И что за странную роль играет сам дядя здесь, в своемсобственном доме? Отчего происходит его таинственность? отчего все эти испуги имуки? Признаюсь, что все это представилось мне вдруг чем-то совершеннобессмысленным; а романические и героические мечты мои совсем вылетели из головыпри первом столкновении с действительностью. Только теперь, после разговора сдядей, мне вдруг представилась вся нескладность, вся эксцентричность егопредложения, и я понял, что подобное предложение, и в таких обстоятельствах,способен был сделать один только дядя. Понял я также, что и я сам, прискакавсюда сломя голову, по первому его слову, в восторге от его предложения, оченьпоходил на дурака. Я одевался поспешно, занятый тревожными моими сомнениями,так что и не заметил сначала прислуживавшего мне слугу.

– Аделаидина цвета изволите галстух надеть или этот, смелкими клетками? – спросил вдруг слуга, обращаясь ко мне с какою-тонеобыкновенною, приторною учтивостью.

Я взглянул на него, и оказалось, что он тоже достоин быллюбопытства. Это был еще молодой человек, для лакея одетый прекрасно, не хужеиного губернского франта. Коричневый фрак, белые брюки, палевый жилет,лакированные полусапожки и розовый галстучек подобраны были, очевидно, не безцели. Все это тотчас же должно было обратить внимание на деликатный вкусмолодого щеголя. Цепочка к часам была выставлена на показ непременно с тою жецелью. Лицом он был бледен и даже зеленоват; нос имел большой, с горбинкой,тонкий, необыкновенно белый, как будто фарфоровый. Улыбка на тонких губах еговыражала какую-то грусть и, однако ж, деликатную грусть. Глаза, большие,выпученные и как будто стеклянные, смотрели необыкновенно тупо, и, однако ж,все-таки просвечивалась в них деликатность. Тонкие, мягкие ушки были заложены, изделикатности, ватой. Длинные, белобрысые и жидкие волосы его были завиты вкудри и напомажены. Ручки его были беленькие, чистенькие, вымытые чуть ли не врозовой воде; пальцы оканчивались щеголеватыми, длиннейшими розовыми ногтями.Все это показывало баловня, франта и белоручку. Он шепелявил и премодно невыговаривал букву p, подымал и опускал глаза, вздыхал и нежничал доневероятности. От него пахло духами. Роста он был небольшого, дряблый и хилый,и на ходу как-то особенно приседал, вероятно, находя в этом самую высшуюделикатность, – словом, он весь был пропитан деликатностью, субтильностью инеобыкновенным чувством собственного достоинства. Последнее обстоятельство,неизвестно почему, мне, сгоряча, не понравилось.

– Так этот галстух аделаидина цвета? – спросил я, строгопосмотрев на молодого лакея.

– Аделаидина-с, – отвечал он с невозмутимою деликатностью.

– А аграфенина цвета нет?

– Нет-с. Такого и быть не может-с.

– Это почему?

– Неприличное имя Аграфена-с.

– Как неприличное? почему?

– Известно-с: Аделаида, по крайней мере, иностранное имя,облагороженное-с; а Аграфеной могут называть всякую последнюю бабу-с.

– Да ты с ума сошел или нет?

– Никак нет-с, я при своем уме-с. Все – конечно, воля вашаобзывать меня всяческими словами; но разговором моим многие генералы и даженекоторые столичные графы оставались довольны-с.

– Да тебя как зовут?

– Видоплясов.

– А! так это ты Видоплясов?

– Точно так-с.

– Ну, подожди же, брат, я и с тобой познакомлюсь.

«Однако здесь что-то похоже на бедлам», – подумал я просебя, сходя вниз.

Чайная была та самая комната, из которой был выход натеррасу, где я давеча встретил Гаврилу. Таинственные предвещания дяди насчетприема, меня ожидавшего, очень меня беспокоили. Молодость иногда не в мерусамолюбива, а молодое самолюбие почти всегда трусливо. Вот почему мнечрезвычайно неприятно было, когда я, только что войдя в дверь и увидя за чайнымстолом все общество, вдруг запнулся за ковер, пошатнулся и, спасая равновесие,неожиданно вылетел на середину комнаты. Сконфузившись так, как будто я разомпогубил свою карьеру, честь и доброе имя, стоял я без движения, покраснев какрак и бессмысленно смотря на присутствовавших. Упоминаю об этом происшествии,совершенно по себе ничтожном, единственно потому, что оно имело чрезвычайноевлияние на мое расположение духа почти во весь тот день, а следовательно, и наотношения мои к некоторым из действующих лиц моего рассказа. Я попробовал былопоклониться, не докончил, покраснел еще более, бросился к дяде и схватил его заруку.