– Это она всегда, как рассердится, возьмет да и броситчто-нибудь на пол, – шептал мне сконфуженный дядя. – Но это только – когдарассердится… Ты, брат, не смотри, не замечай, гляди в сторону… Зачем ты обКоровкине-то заговорил?..

Но я и без того смотрел в сторону: в эту минуту я встретилвзгляд гувернантки, и мне показалось, что в этом взгляде на меня был какой-тоупрек; что-то даже презрительное; румянец негодования ярко запылал на еебледных щеках. Я понял ее взгляд и догадался, что малодушным и гадким желаниеммоим сделать дядю смешным, чтоб хоть немного снять смешного с себя, я не оченьвыиграл в расположении этой девицы. Не могу выразить, как мне стало стыдно!

– А я с вами все о Петербурге, – залилась опять АнфисаПетровна, когда волнение, произведенное разбитой чашкой, утихло. – Я с таким,можно сказать, нас-лаж-дением вспоминаю нашу жизнь в этой очаровательнойстолице… Мы были очень близко знакомы тогда с одним домом – помнишь, Поль?генерал Половицын… Ах, какое очаровательное, о-ча-ро-вательное существо былогенеральша! Ну, знаете, этот аристократизм, beau monde!.. Скажите: вы,вероятно, встречались… Я, признаюсь, с нетерпением ждала вас сюда: я надеяласьот вас многое, многое узнать о петербургских друзьях наших…

– Мне очень жаль, что я не могу… извините… Я уже сказал, чтоочень редко был в обществе, и совершенно не знаю генерала Половицына; даже неслыхивал, – отвечал я с нетерпением, внезапно сменив мою любезность начрезвычайно досадливое и раздраженное состояние духа.

– Занимался минералогией! – с гордостью подхватилнеисправимый дядя. – Это, брат, что камушки там разные рассматривает,минералогия-то?

– Да, дядюшка, камни…

– Гм… Много есть наук, и все полезных! А я ведь, брат, поправде, и не знал, что такое минералогия! Слышу только, что звонят где-то начужой колокольне. В чем другом – еще так и сяк, а в науках глуп – откровеннокаюсь!

– Откровенно каетесь? – подхватил, ухмыляясь Обноскин.

– Папочка! – вскрикнула Саша, с укоризной смотря на отца.

– Что, душка? Ах, боже мой, я ведь все прерываю вас, АнфисаПетровна, – спохватился дядя, не поняв восклицания Сашеньки. – Извините, радиХриста!

– О, не беспокойтесь! – отвечала с кисленькою улыбочкойАнфиса Петровна. – Впрочем, я уже все сказала вашему племяннику и заключу разветем, monsieur Serge, – так, кажется? – что вам решительно надо исправиться. Яверю, что науки, искусства… ваяние, например… ну, словом, все эти высокие идеиимеют, так сказать, свою о-ба-я-тельную сторону, но они не заменят дам!..Женщины, женщины, молодой человек, формируют вас, и потому без них невозможно,невозможно, молодой человек, не-воз-можно!

– Невозможно, невозможно! – раздался снова несколькокрикливый голос Татьяны Ивановны. – Послушайте, – начала она, как-то детскиспеша и, разумеется, вся покраснев, – послушайте, я хочу вас спросить…

– Что прикажете-с? – отвечал я, внимательно в неевглядываясь.

– Я хотела вас спросить: надолго вы приехали или нет?

– Ей-богу, не знаю-с; как дела…

– Дела! Какие у него могут быть дела?.. О безумец!..

И Татьяна Ивановна, краснея донельзя и закрываясь веером,нагнулась к гувернантке и тотчас же начала ей что-то шептать. Потом вдругзасмеялась и захлопала в ладоши.

– Постойте! постойте! – вскричала она, отрываясь от своейконфидантки и снова торопливо обращаясь ко мне, как будто боясь, чтоб я неушел, – послушайте, знаете ли, что я вам скажу? вы ужасно, ужасно похожи наодного молодого человека, о-ча-ро-ва-тельного молодого человека!.. Сашенька,Настенька, помните? Он ужасно похож на того безумца – помнишь, Сашенька! еще мыкатались и встретили… верхом и в белом жилете… еще он навел на меня свойлорнет, бесстыдник! Помните, я еще закрылась вуалью, но не утерпела, высунуласьиз коляски и закричала ему: «бесстыдник!», а потом бросила на дорогу мой букет…Помнишь, Настенька?

И полупомешанная на амурах девица вся в волнении закрылалицо руками; потом вдруг вскочила с своего места, порхнула к окну, сорвала сгоршка розу, бросила ее близ меня на пол и убежала из комнаты. Только ее ивидели! В этот раз произошло даже некоторое замешательство, хотя генеральша,как и в первый раз, была совершенно спокойна. Анфиса Петровна, например, былане удивлена, но как будто чем-то вдруг озабочена, и с тоской посмотрела насвоего сына; барышни покраснели, а Поль Обноскин, с какою-то непонятною тогдадля меня досадою, встал со стула и подошел к окну. Дядя начал было делать мнезнаки, но в эту минуту новое лицо вошло в комнату и привлекло на себя всеобщеевнимание.

– А! вот и Евграф Ларионыч! легок на помине! – закричалдядя, нелицемерно обрадовавшись. – Что, брат, из города?

«Ну, чудаки! их как будто нарочно собирали сюда!» – подумаля про себя, не понимая еще хорошенько всего, что происходило перед моимиглазами, не подозревая и того, что и сам я, кажется, только увеличил коллекциюэтих чудаков, явясь между ними.

В комнату вошла, или, лучше сказать, как-то протеснилась(хотя двери были очень широкие), фигурка, которая еще в дверях сгибалась,кланялась и скалила зубы, с чрезвычайным любопытством оглядывая всехприсутствовавших. Это был маленький старичок, рябой, с быстрыми и вороватымиглазками, с плешью и с лысиной и с какой-то неопределенной, тонкой усмешкой надовольно толстых губах. Он был во фраке, очень изношенном и, кажется, с чужогоплеча. Одна пуговица висела на ниточке; двух или трех совсем не было. Дырявыесапоги, засаленная фуражка гармонировали с его жалкой одеждой. В руках его былбумажный клетчатый платок, весь засморканный, которым он обтирал пот со лба ивисков. Я заметил, что гувернантка немного покраснела и быстро взглянула наменя. Мне показалось даже, что в этом взгляде было что-то гордое и вызывающее.

– Прямо из города, благодетель! прямо оттуда, отец родной!все расскажу, только позвольте сначала честь заявить, – проговорил вошедшийстаричок и направился прямо к генеральше, но остановился на полдороге и сноваобратился к дяде:

– Вы уж извольте знать мою главную черту, благодетель:подлец, настоящий подлец! Ведь я, как вхожу, так уж тотчас же главную особу вдоме ищу, к ней первой и стопы направляю, чтоб таким образом, с первого шагу,милости и протекцию приобрести. Подлец, батюшка, подлец, благодетель!Позвольте, матушка барыня, ваше превосходительство, платьице ваше поцеловать, ато я губами-то ручку вашу, золотую, генеральскую замараю.

Генеральша подала ему руку, к удивлению моему, довольноблагосклонно.

– И вам, раскрасавица наша, поклон, – продолжал он,обращаясь к девице Перепелицыной. – Что делать, сударыня-барыня: подлец! еще втысяча восемьсот сорок первом году было решено, что подлец, когда из службыменя исключили, именно тогда, как Валентин Игнатьич Тихонцов ввысокоблагородные попал: асессор дали; его в асессоры, а меня в подлецы. А уж ятак откровенно создан, что во всем признаюсь. Что делать! пробовал честно жить,пробовал, теперь надо попробовать иначе. Александра Егоровна, яблочко нашеналивное, – продолжал он, обходя стол и пробираясь к Сашеньке, – позвольте вашеплатьице поцеловать; от вас, барышня, яблочком пахнет и всякими деликатностями.Имениннику наше почтение; лук и стрелу вам, батюшка, привез, сам целое утроделал; ребятишки мои помогали; вот ужо и будем спускать. А подрастете, вофицеры поступите, турке голову срубите. Татьяна Ивановна… ах, да их нет,благодетельницы! а то б и у них платьице поцеловал. Прасковья Ильинична,матушка наша родная, протесниться-то только к вам не могу, а то б не толькоручку, даже и ножку бы вашу поцеловал – вот как-с! Анфиса Петровна, мое вамвсяческое уважение свидетельствую. Еще сегодня за вас бога молил,благодетельница, на коленках, со слезами, бога молил и за сыночка вашего тоже,чтоб ниспослал ему всяких чинов и талантов: особенно талантов! Кстати уж иИвану Ивановичу Мизинчикову наше всенижайшее. Пошли вам господь все, что самисебе желаете. Потому что и не разберешь, сударь, чего сами-то вы себе желаете:молчаливенькие такие-с… Здравствуй, Настя; вся моя мелюзга тебе кланяется;каждый день о тебе поминают. А вот теперь и хозяину большой поклон. Из города,ваше высокородие, прямехонько из города. А это, верно, племянничек ваш, что вученом факультете воспитывался? Почтение наше всенижайшее, сударь; пожалуйтеручку.