– Здравствуйте, дядюшка, – проговорил я, задыхаясь, желаясказать что-то совсем другое, гораздо остроумнее, но, совсем неожиданно, сказавтолько «Здравствуйте».

– Здравствуй, здравствуй, братец, – отвечал страдавший заменя дядя, – ведь мы уж здоровались. Да не конфузься, пожалуйста, – прибавил оншепотом,

– это, брат, со всеми случается, да еще как! Бывало, хотьпровалиться в ту ж пору!.. Ну, а теперь, маменька, позвольте вам рекомендовать:вот наш молодой человек; он немного сконфузился, но вы его верно полюбите.Племянник мой, Сергей Александрович, – добавил он, – обращаясь ко всем вообще.

Но прежде чем буду продолжать рассказ, позвольте, любезныйчитатель, представить вам поименно все общество, в котором я вдруг очутился.Это даже необходимо для порядка рассказа.

Вся компания состояла из нескольких дам и только двухмужчин, не считая меня и дяди. Фомы Фомича, – которого я так желал видеть икоторый, я уже тогда же чувствовал это, был полновластным владыкою всего дома,– не было: он блистал своим отсутствием и как будто унес с собой свет изкомнаты. Все были мрачны и озабочены. Этого нельзя было не заметить с первоговзгляда: как ни был я сам в ту минуту смущен и расстроен, однако я видел, чтодядя, например, расстроен чуть ли не так же, как я, хотя он и употреблял всеусилия, чтоб скрыть свою заботу под видимою непринужденностью. Что-то тяжелымкамнем лежало у него на сердце. Один из двух мужчин, бывших в комнате, был ещеочень молодой человек, лет двадцати пяти, тот самый Обноскин, о котором давечаупоминал дядя, восхваляя его ум и мораль. Этот господин мне чрезвычайно непонравился: все в нем сбивалось на какой-то шик дурного тона; костюм его,несмотря на шик, был как-то потерт и скуден; в лице его было что-то как будтотоже потертое. Белобрысые, тонкие, тараканьи усы и неудавшаяся клочковатаябороденка, очевидно, предназначены были предъявлять человека независимого и,может быть, вольнодумца. Он беспрестанно прищуривался, улыбался с какою-товыделанною язвительностью, кобенился на своем стуле и поминутно смотрел на меняв лорнет; но когда я к нему поворачивался, он немедленно опускал свое стеклышкои как будто трусил. Другой господин, тоже еще человек молодой, лет двадцативосьми, был мой троюродный братец, Мизинчиков. Действительно, он былчрезвычайно молчалив. За чаем во все время он не сказал ни слова, не смеялся,когда все смеялись; но я вовсе не заметил в нем никакой «забитости», которуювидел в нем дядя; напротив, взгляд его светло-карих глаз выражал решимость икакую-то определенность характера. Мизинчиков был смугл, черноволос и довольнокрасив; одет очень прилично – на дядин счет, как узнал я после. Из дам язаметил прежде всех девицу Перепелицыну, по ее необыкновенно злому, бескровномулицу. Она сидела возле генеральши, – о которой будет особая речь впоследствии,– но не рядом, а несколько сзади, из почтительности; поминутно нагибалась ишептала что-то на ухо своей покровительнице. Две-три пожилые приживалки,совершенно без речей, сидели рядком у окна и почтительно ожидали чаю, вытаращивглаза на матушку-генеральшу. Заинтересовала меня тоже одна толстая, совершеннорасплывшаяся барыня, лет пятидесяти, одетая очень безвкусно и ярко, кажется,нарумяненная и почти без зубов, вместо которых торчали какие-то почерневшие иобломанные кусочки; однако ж, не мешало ей пищать, прищуриваться, модничать ичуть ли не делать глазки. Она была увешана какими-то цепочками и беспрерывнонаводила на меня лорнетку, как мсье Обноскин. Это была его маменька. СмиреннаяПрасковья Ильинична, моя тетушка, разливала чай. Ей, видимо, хотелось обнятьменя после долгой разлуки и, разумеется, тут же расплакаться, но она не смела.Все здесь, казалось, было под каким-то запретом. Возле нее сиделапрехорошенькая, черноглазая пятнадцатилетняя девочка, глядевшая на меняпристально, с детским любопытством, – моя кузина Саша. Наконец, и, может быть,всех более, выдавалась на вид одна престранная дама, одетая пышно и чрезвычайноюношественно, хотя она была далеко не молодая, по крайней мере лет тридцатипяти. Лицо у ней было очень худое, бледное и высохшее, но чрезвычайноодушевленное. Яркая краска поминутно появлялась на ее бледных щеках, почти прикаждом ее движении, при каждом волнении. Волновалась же она беспрерывно,вертелась на стуле и как будто не в состоянии была и минутки просидеть в покое.Она всматривалась в меня с каким-то жадным любопытством, беспрестаннонаклонялась пошептать что-то на ухо Сашеньке или другой соседке и тотчас жепринималась смеяться самым простодушным, самым детски-веселым смехом. Но все ееэксцентричности, к удивлению моему, как будто не обращали на себя ничьеговнимания, точно наперед все в этом условились. Я догадался, что это былаТатьяна Ивановна, та самая, в которой, по выражению дяди, было нечто фантасмагорическое,которую навязывали ему в невесты и за которой почти все в доме ухаживали за еебогатство. Мне, впрочем, понравились ее глаза, голубые и кроткие; и хотя околоэтих глаз уже виднелись морщинки, но взгляд их был так простодушен, так весел идобр, что как-то особенно приятно было встречаться с ним. Об этой ТатьянеИвановне, одной из настоящих «героинь» моего рассказа, я скажу после подробнее:биография ее примечательна. Минут пять после моего появления в чайной вбежал изсада прехорошенький мальчик, мой кузен Илюша, завтрашний именинник, у котороготеперь оба кармана были набиты бабками, а в руках был кубарь. За ним вошламолодая, стройная девушка, немного бледная и как будто усталая, но оченьхорошенькая. Она окинула всех пытливым, недоверчивым и даже робким взглядом,пристально посмотрела на меня и села возле Татьяны Ивановны. Помню, что у меняневольно стукнуло сердце: я догадался, что это была та самая гувернантка… Помнютоже, что дядя при ее появлении вдруг бросил на меня быстрый взгляд и весь покраснел,потом нагнулся, схватил на руки Илюшу и поднес его мне поцеловать. Заметил яеще, что мадам Обноскина сперва пристально посмотрела на дядю, а потом ссаркастической улыбкой навела свой лорнет на гувернантку. Дядя очень смутилсяи, не зная, что делать, вызвал было Сашеньку, чтоб познакомить ее со мной, нота только привстала и молча, с серьезною важностью, мне присела. Это, впрочем,мне понравилось, потому что к ней шло. В ту же минуту добрая тетушка, ПрасковьяИльинична, не вытерпела, бросила разливать чай и кинулась было ко мне лобызатьменя; но я еще не успел ей сказать двух слов, как тотчас же раздался визгливыйголос девицы Перепелицыной, пропищавшей, что «видно, Прасковья Ильиничназабыли-с маменьку (генеральшу), что маменька-с требовали чаю-с, а вы и неналиваете-с, а они ждут-с», и Прасковья Ильинична, оставив меня, со всех ногбросилась к своим обязанностям.

Эта генеральша, самое важное лицо во всем этом кружке иперед которой все ходили по струнке, была тощая и злая старуха, вся одетая в траур,– злая, впрочем, больше от старости и от потери последних (и прежде ещенебогатых) умственных способностей; прежде же она была вздорная. Генеральствосделало ее еще глупее и надменнее. Когда она злилась, весь дом походил на ад. Уней были две манеры злиться. Первая манера была молчаливая, когда старуха поцелым дням не разжимала губ своих и упорно молчала, толкая, а иногда даже кидаяна пол все, что перед ней не поставили. Другая манера была совершеннопротивоположная: красноречивая. Начиналось обыкновенно тем, что бабушка – онаведь была мне бабушка – погружалась в необыкновенное уныние, ждала разрушениямира и всего своего хозяйства, предчувствовала впереди нищету и всевозможноегоре, вдохновлялась сама своими предчувствиями, начинала по пальцам исчислятьбудущие бедствия и даже приходила при этом счете в какой-то восторг, в какой-тоазарт. Разумеется, открывалось, что она все давно уж заранее предвидела итолько потому молчала, что принуждена силою молчать в «этом доме». «Но если бтолько были к ней почтительны, если б только захотели ее заранее послушаться,то» и т.д. и т.д.; все это немедленно поддакивалось стаей приживалок, девицейПерепелицыной и, наконец, торжественно скреплялось Фомой Фомичом. В ту минуту,как я представлялся ей, она ужасно гневалась, и, кажется, по первому способу,молчаливому, самому страшному. Все смотрели на нее с боязнью. Одна толькоТатьяна Ивановна, которой спускалось решительно все, была в превосходнейшемрасположении духа. Дядя нарочно, даже с некоторым торжеством, подвел меня кбабушке; но та, сделав кислую гримасу, со злостью оттолкнула от себя своючашку.